- На перекрёстки! - задыхаясь, крикнул нам командир отряда. - Всю линию от центра до этой улицы... Сдохните, но продержитесь три часа.
И вот...
Нас было шестеро, остановившихся перед тяжёлой кованой дверью углового дома: четверо сербов и двое русских. Кате не исполнилось ещё двадцати, и это была её первая в жизни война.
Здесь, в здании, находился офис какой-то богатой фирмы.
Три раза придавил серб Горан кнопку истерично взвизгивающего звонка - три раза в ответ молчала глухо замкнувшаяся крепость. И на четвёртый, он заехал с досады прикладом автомата по замку и сказал, сплёвывая:
- Не отопрут, козлы, а занять надо. Давайте! Через окно - на второй этаж!
Мы по пожарной лестнице пробрались на второй этаж и несколькими ударами вышибли окно. Я первым прыгнул в чужое, незнакомое помещение, за мной Горан, потом Катя, потом все остальные.
- Интересно, куда мы попали? - пробормотал Милош, с интересом оглядываясь по сторонам.
Мы распахнули дверь в следующую комнату и столкнулись с хорошо одетым и гладко причёсанным господином, лицо которого выражало крайнее удивление и испуг.
- Какое право вы имеете врываться сюда? - спросил он, беря себя в руки. - И кто вы такие?..
Однако Горан, вместо того, чтобы просто выругаться - как он обычно делал, вежливо объяснил хорошо одетому господину, что моджахеды скоро будут здесь, и мы будем их сдерживать. Внезапное же появление через окно он объяснил недостатком времени и невозможностью дозвониться в, очевидно, сломанный звонок.
Но так как это объяснение не слишком понравилось хорошо одетому господину, то Горан, не произнося ни слова, громко и выразительно клацнул затвором своего автомата - в результате чего девица - выглянувшая из соседней комнаты, чуть не хлопнулась в обморок...
И добавил, что наплевать ему вообще на все права - тем более, что моджахеды уже совсем близко.
Через пять минут все сотрудники фирмы были заперты в подвальном туалете. И Горан стал комендантом этой маленькой крепости.
А потом... потом стучали приклады в окованную железом дверь; потом мы разоряли когда-то шикарный офис, заслоняя столами и этажерками обстреливаемые окна; потом Катя в упор встретилась с пробирающимся к окну моджахедом.
Она - Катя была очень красивая, моджахед тоже был красив. И Катя разбила ему лицо очередью из автомата.
Нам было очень важно тогда продержаться - продержаться эти самые три часа, пока не придёт подкрепление...
А потом Кати уже не было, а была только счастливая улыбка, застывшая на мёртвых губах её взбалмошно растрёпанной свеловолосой головки. Потом Милош и Владислав валялись на мягком дорогом ковре, разрисовывая его кровью, а нас осталось всего трое.
Звякнуло разбиваемое в сотый раз окно, заклубилась пылью штукатурка лепного потолка, заметалась рикошетом пойманная пуля и, обессиленная, упала на мягкий плюш зеленого кресла.
Звякнули в сто первый раз осколки стёкол, и стыдливо опустили глаза строгие дамы, беспечные нимфы раззолоченных картин от залпа матерной ругани, выпущенной Гораном, когда выбила пуля у него из рук автомат, искорежив магазинную коробку.
Горан одной рукой отшвырнул автомат в сторону, другой выхватил из кобуры парабеллум.
- Сколько времени ещё осталось?
Но часы, тяжёлые, солидные, едко смеялись лицом циферблата и, точно умышленно, затягивали минуты. Сдерживали ход тяжёлых стрелок. Для того чтобы дать возможность сомкнуться кольцу молчаливо враждебных стен и сжать мёртвой хваткой последних трёх из "банды", разгромившей бархатный уют пальмовых комнат.
Оставалось ещё сорок минут, когда Горан, насторожив вдруг спаянное кольцом ухо и опрокидывая заваленный бумагами столик, с рёвом бросился по лестнице вниз.
И почти одновременно оттуда три раза горячо ахнул его парабеллум.
Потом послышался крик. Отчаянный женский крик.
Мы с Радованом бросились следом.
Распахнули дверь.
И сквозь угарное облачко пороховой дымки увидели плотно сжатые брови Горана, а в ногах у него - строгое чёрное платье и тонкую, перехваченную браслетом руку, крепко сжимающую ключ.
- Сука! - холодно сказал Горан. - Она выбралась через внутреннее окно туалета и хотела открыть дверь.
У меня невольно мелькнула мысль о Кате. На губах у Кати играла счастливая, почти детская улыбка...
А у этой? Что застыло у неё на губах? Сказать было нельзя, потому что губы были изуродованы пулей парабеллума. Но черты лица - окутаны страхом, а в потухающих глазах, в блеске жёлтого медальона, изображающего полумесяц, была острая, открытая ненависть.
И я понял и принял эту ненависть, как и Катину улыбку.
А, впрочем, какая разница? Ведь обе эти девушки были уже мертвы.
Мы кинулись назад и, пробегая мимо лестницы, услышали, как что-то яростно рвануло внизу - это гранатой попробовали разнести входную дверь. Тяжёлая железная дверь выдержала, но ясно было, что ненадолго.
- Всё! - сказал я Горану, закладывая последнюю обойму. - Сейчас вышибут дверь. Сматываемся!
- Вышибут, - ответил Горан, взмахивая парабеллумом. - Но я, ещё раньше, я разукрашу здесь всё твоими мозгами - если ты повторишь это ещё раз!
И я больше не повторял. Мы втроем метались от окна к окну.
А когда последний патрон был выпущен и свирепая пуля догнала перебегавшего через улицу моджахеда, - отбросил Горан свой парабеллум, осмотрел комнату, и взгляд его остановился на неведомо как очутившейся здесь приличных размеров статуе американской свободы.
- Стой! - сказал Горан. - Сбросим на прощание эту хреновину им на голову. А то они там кричат, что им свободы мало...
И тяжёлый, отвратительный идол с пустыми белыми глазами из кости полетел вниз и загрохотал над крыльцом, разбившись окончательно вдребезги.
...Это всё было давно-давно. А неделю назад я опять побывал в Сараево - уже как мирный турист.
Дом этот я обнаружил на прежнем месте - он никуда не делся. Никакого офиса здесь давно нет. Тут теперь ночной клуб и бордель. И диван, обитый красной кожей, на котором умерла Катя, как это ни странно, стоит до сих пор. На этом диване похотливые и потные мужики жадно щупают раскрашенных, пухлых девок.
И когда я увидел этот диван, когда я увидел его опять, то я остановился на месте, и мне ясно, отчётливо вспомнились жёлтый магометанский медальон-полумесяц, поблескивающий ненавистью, звон разбитого стекла и счастливая улыбка мёртвой Кати.
У неё была светловолосая детская головка. И целоваться она умела так, как больше, кроме неё, никто не умел. Никто.