Бондарь Александр
Железный крест

Lib.ru/Остросюжетная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
  
  
  
  Раньше сюда иногда заглядывали мальчишки, чтобы побегать и полазить между осевшими и полуразрушенными сараями. Им очень нравилось здесь.
  Когда-то, ещё до войны, сюда свозили колхозное сено и солому. Но это было давно. Военное время диктовало свои законы, и тем, кто этого не понимал, приходилось плохо. Народу объявили, что расхищение советской соломы - занятие небезопасное, и каждого, кого поймают с поличным, будут судить "по всей строгости".
  С тех пор, когда комиссар Криволобов, тот самый, у которого яркая алая лента пересекала папаху, расстрелял здесь четырёх беспартийных и одного коммуниста, пропала не только у взрослых, но и у детей всякая охота появляться тут лишний раз. И остались стоять чёрные сараи, молчаливые, заброшенные.
  Только Маша заходила сюда часто не потому, что ей не было страшно, но потому что здесь как-то особенно тепло грело солнце, приятно пахла горько-сладкая полынь, и спокойно жужжали шмели над ярко-красными головками широко раскинувшихся лопухов.
  А убитые?.. Так ведь их давно уже нет! Их свалили в общую яму и забросали землёй. А старый нищий Авдей, тот, которого боится Топ и прочие маленькие ребятишки, смастерил из двух палок крепкий крест и тайком поставил его над могилой. Никто не видел, а Маша видела. Видела, но не сказала никому.
  В укромном углу Маша остановилась и внимательно осмотрелась вокруг. Не заметив ничего подозрительного, она порылась в соломе и извлекла оттуда несколько книжек.
  Перебрав их, она остановила свой выбор на томике стихов Пушкина. Маша раскрыла и начала читать. "Я помню чудное мгновенье...", "Мороз и солнце. День чудесный...", "Я вас любил. Любовь ещё быть может..."
  Маша перечитывала эти стихи и начисто забывала про всё на свете. Иногда, она любила мечтать. Отодвинув в сторону книжку, она ложилась на солому и закрывала глаза. Маша воображала себя русской барыней, изящной великосветской красавицей. Старинное платье, украшенное жемчугами, бал, сверкают хрустальные люстры, блистательные кавалеры, склоняясь, целуют ей руки и говорят комплименты... Маша лежала на соломе и улыбалась собственным мыслям и смешным фантазиям.
  Она так замечталась сегодня, что спохватилась только тогда, когда зазвякали колокольчики возвращающегося стада.
  "Какой ужас, - подумала она. - Мать теперь ругаться будет, а то и есть, пожалуй, не оставит". И, спрятав свои книжки, она стремительно пустилась домой, раздумывая на ходу, что бы соврать такое получше.
  Но, к величайшему удивлению, нагоняя она не получила, и врать ей не пришлось.
  Мать почти не обратила на неё внимания, несмотря на то, что Маша чуть не столкнулась с ней у крыльца. Бабушка звенела ключами, вынимая зачем-то старый пиджак и штаны из чулана. Топ старательно копал щепкой ямку в куче глины.
  Кто-то тихонько дёрнул сзади Машу за юбку. Обернулась - и увидела печально посматривающего мохнатого Шмеля.
  - Ты что, дурачок? - ласково спросила она и вдруг заметила, что у собачонки рассечена чем-то губа.
  - Мам! Кто это? - гневно спросила Маша.
  - Ах, отстань! - досадливо ответила та, отворачиваясь. - Что я, присматривалась, что ли?
  Но Маша почувствовала, что мать говорит неправду.
  - Это дядя сапогом двинул, - пояснил Топ.
  - Какой ещё дядя?
  - Дядя... серый... он у нас в хате сидит.
  Выругавши "серого дядю", Маша отворила дверь. На кровати она увидела валявшегося в солдатской гимнастёрке здорового детину. Рядом на лавке лежала казённая серая шинель.
  - Головень! - удивилась Маша. - Ты откуда?
  - Оттуда, - последовал короткий ответ.
  - Ты зачем Шмеля ударил?
  - Какого ещё Шмеля?
  - Собаку мою...
  - Пусть не гавкает. А то я ей и вовсе башку сверну.
  - Чтоб тебе самому кто-нибудь свернул! - с сердцем ответила Маша и отошла на всякий случай за печку, потому что рука Головня потянулась к валявшемуся тяжёлому сапогу.
  Маша никак не могла понять, откуда взялся Головень. Совсем ещё недавно забрали его в армию, а теперь он уже опять дома. Не может быть, чтоб его так просто отпустили.
  За ужином она не вытерпела и спросила:
  - Ты в отпуск приехал?
  - В отпуск.
  - Вон что! Надолго?
  - Надолго.
  - Ты врёшь, Головень! - убеждённо сказала Маша, - Не отпускают сейчас в отпуск надолго, потому что - война. Ты дезертир, наверно.
  В следующую же секунду Маша получила здоровый удар по шее.
  - Зачем девчонку бьёшь? - вступилась за Машу мать. - Нашёл воевать с кем.
  Головень покраснел ещё больше, его круглая голова с оттопыренными ушами (за которую он и получил кличку) закачалась, и он ответил грубо:
  - Помалкивайте-ка лучше... Кулацкие недобитки... Дождётесь, что я вас из дома повыгоню.
  Услышав это, мать как-то съёжилась, осела и выругала глотавшую слёзы Машу:
  - А ты не суйся, дура, куда не надо, а то ещё и не так попадёт.
  После ужина Маша забилась к себе в сени, улеглась на груду соломы за ящиками, укрылась материной поддёвкой и долго лежала не засыпая.
  Потом к ней пробрался Шмель и, положив голову на плечо, взвизгнул тихонько.
  - Что, дружок, досталось сегодня? - проговорила сочувственно Маша. - Не любит нас с тобой никто... ни Машу... ни Шмельку... Да...
  И она вздохнула огорчённо.
  Уже совсем засыпая, она почувствовала, как кто-то подошёл к её постели.
   - Машенька, не спишь?
  - Нет ещё, мам.
  Мать помолчала немного, потом проговорила уже значительно мягче, чем днём:
  - И чего ты суёшься, куда не надо. Знаешь ведь, какой он аспид... Всё сегодня выгнать грозился.
  - Уедем, мам, отсюда. А?
  - Эх, Машка! Да я бы хоть сейчас... Но разве проедешь теперь? Пропуски разные нужны, а потом и так - кругом вон что делается... Да и куда ехать?
  ...В сенцах темно. Сквозь распахнутую дверь виднеются густо пересыпанное звёздами небо и краешек светлого месяца. Маша зарывается глубже в солому, приготавливаясь видеть продолжение интересного, но не досмотренного вчера сна. Засыпая, она чувствует, как приятно греет шею прикорнувший к ней верный Шмель...
  ...В синем небе края облаков серебрятся от солнца. Широко по полям жёлтыми хлебами играет ветер. И лазурно спокоен летний день. Неспокойны только люди. Где-то за тёмным лесом протрещали раскатисто пулемётные очереди. Где-то за краем перекликнулись глухо орудия.
  
  Между тем Головень сидел злой. Каждый раз, когда через деревеньку проходил красноармейский отряд, он скрывался где-то. И Маша поняла, что Головень в самом деле дезертир.
  Как-то бабушка послала Машу отнести Головню на сеновал кусок сала и ломоть хлеба. Подбираясь к укромному логову, Маша заметила, что Головень, сидя к ней спиной, мастерит что-то. "Автомат! - удивилась Маша. - Вот так штука! Зачем он ему?"
  Головень тщательно протёр затвор, заткнул ствол тряпкой и запрятал автомат в сено.
  Весь вечер и несколько следующих дней Машу разбирало любопытство посмотреть, что за там за автомат: "Советский или немецкий? А может, там и наган есть?" При этой мысли у Маши даже дух захватило, потому что к наганам и ко всем носящим наганы она проникалась почтительным, боязливым уважением.
  Как раз в это время утихло всё кругом. Красная Армия ушла, немцы ещё не появились. Тихо и безлюдно стало в маленькой кубанской станице, и Головень начал покидать сеновал и исчезать где-то подолгу. И вот как-то под вечер, когда лягушиными песнями зазвенел порозовевший пруд, когда гибкие ласточки заскользили по воздуху, и когда бестолково зажужжала мошкара, решила Маша пробраться на сеновал.
  Дверца была заперта на замок, но у Маши был свой ход - через курятник. Заскрипела отодвигаемая доска, громко заклохтали потревоженные куры. Испугавшись произведённого шума, Маша быстро юркнула наверх. На сеновале было душно и тихо. Она пробралась в угол, где валялась красная подушка в перьях, и, принявшись шарить под крышей, наткнулась на что-то твёрдое. "Приклад!"
  Но в этот самый момент она вдруг услышала, как торопливо задвигался замок снаружи. Маша положила автомат на место, привалив его сверху соломой. После чего, не теряя времени, она полезла обратно.
  На улице, едва свернув за угол, Маша столкнулась с Головнём.
  - А ты что тут делаешь? - удивился он.
  Маша открыла рот, чтобы соврать что-нибудь, но Головень вдруг остановился, оглядел её и молодецки присвистнул.
  - Что, Машка, - сказал он. - Пойдём ко мне на сеновал - я тебе покажу интересное...
  - Чего это я там не видела, у тебя на сеновале? - Маша на всякий случай отступила назад.
  - Да ты не боись. Я с девками обращаться умею.
  Он подошёл и, схватив Машу двумя руками, поцеловал её крепко в губы. Маша вырвалась и с силою плюнула ему в лицо.
  Головень остановился на месте. Он весь позеленел в один миг.
  - Убью, сука! - прошептал он.
  Маша бросилась в сторону и пустилась через огороды. Выбежав через калитку на улицу, она оступилась в канаву и, когда вскочила, то почувствовала, как рассвирепевший Головень вцепился ей в юбку.
  "Убьёт! - подумала Маша. - Ни мамы, никого - конец теперь". И, получив сильный тычок в спину, от которого чёрная полоса поползла по глазам, она упала на землю, приготовившись получить ещё и ещё.
  Но... что-то застучало по дороге. Почему-то ослабла рука Головня. И кто-то крикнул гневно и повелительно:
  - Не сметь!
  Открыв глаза, Маша увидела сначала ноги в солдатских сапогах - несколько пар ног.
  Кто-то сильными руками поднял девушку за плечи и поставил на землю. Только теперь рассмотрела она окружавших её солдат в приплюснутых касках и офицера в чёрной немецкой форме с железным крестом на груди. Головень стоял, растерянно, как военнопленный, опустив руки.
  - Не сметь! - повторил незнакомец на чистом русском языке, почти без акцента, и, взглянув на заплаканное лицо Маши, добавил: - Не плачь, девочка, и не бойся. Больше он не тронет ни сейчас, ни после.
  Потом оглядел Головня и спросил строго:
  - Ты кто такой?
  - Здешний, - хмуро ответил Головень.
  - Красноармеец?
  - Год не вышел.
  - Ладно... Разберёмся с тобой потом.
  И отряд двинулся дальше. А на дороге осталась недоумевающая и не опомнившаяся ещё Маша.
  Посмотрела назад - нет никого. Посмотрела по сторонам - нет Головня. Посмотрела вперёд и увидела, как чернея, исчезает у закатистого горизонта, немецкий отряд.
  
  Высохли на глазах слёзы. Утихала понемногу боль. Но идти домой Маша боялась и решила переждать до ночи, когда улягутся все спать. Направилась к речке. У берегов под кустами вода была тёмная и спокойная, посередине отсвечивала розоватым блеском и тихонько играла, перекатываясь через мелкое каменистое дно.
  На том берегу, возле опушки зелёного леса, заблестел тускло огонёк костра. Почему-то он показался Маше очень далёким и заманчиво загадочным. "Кто бы это? - подумала она. - Пастухи разве?.. А может, и бандиты! Ужин варят, картошку с салом или ещё что-нибудь такое..." Маше здорово захотелось есть, и она пожалела искренне о том, что она не бандитка тоже. В сумерках огонёк разгорался всё ярче и ярче, приветливо мигая издалека девчонке. Но ещё глубже жмурился, темнел в сумерках беспокойный лес.
  Спускаясь по тропке, Маша вдруг остановилась, услышав что-то интересное. За поворотом, у берега, наигрывала балалайка, и какая-то девушка пела высоким переливающимся альтом, как-то странно, хотя и красиво разбивая слова:
  
   Де-вушки, вой-на, вой-на
   Идёт аж до Ура-ла!
   Де-вушки, вес-на, вес-на!
   А мо-ло-дость пропа-ла!
  
  "Хорошо наяривает!" - с восхищением подумала Маша и бегом пустилась вниз.
  На берегу она увидела небольшую худенькую девицу, сидевшую возле затасканной сумки. Заслышав шаги, та оборвала песню и с опаской посмотрела на Машу:
  - Ты чего?
  - Ничего... Так!
  - А-а! - протянула та, по-видимому, удовлетворённая ответом.
  Тогда Маша спросила:
  - Это ты сейчас пела?
  - Я.
  - А ты кто?
  - Я - Ленка, - горделиво ответила та. - А что такое?
  - Да ничего. Просто поёшь здорово.
  - Я, сестричка, всякие песни знаю. На станциях по эшелонам иногда петь приходилось. Разные там песни. "Алёша-ша" или "Яблочко". А можно и "Интернационал". Но на такую музыку сейчас спрос небольшой. Разве какой-нибудь важный комиссар захочет...
  Помолчали.
  - А сюда ты зачем пришла?
  - Крёстная у меня тут, бабка Онуфриха. Я думала хоть с месяц отожраться. Куда там! Чтоб, говорит, тебя через неделю, через две здесь не было!
  - А потом куда?
  - Куда-нибудь. Где лучше.
  - А где лучше?
  - Где? Если бы знать, тогда что! Найти надо.
  - Приходи утром на речку, Ленка. Раков ловить будем!
  - Не соврёшь? Обязательно приду! - очень довольная, ответила та.
  
  Проскочив через калитку, Маша осторожно пробралась на тёмный двор и заметила сидящую на крыльце мать. Она подошла к ней и, потянувши за платок, сказала серьезно:
  - Ты, мама, не злись... Я нарочно долго не шла, потому что Головень меня здорово избил.
  - Мало тебе! - ответила мать, оборачиваясь. - Не так бы надо...
  Но Маша слышит в её словах и обиду, и горечь, и сожаление, но только не гнев.
  - Мам, - говорит она, присаживаясь с ней рядом, - я есть хочу. Как собака. Неужели ты мне ничего не оставила?..
  
  Пришла как-то на речку скучная-скучная Маша.
  - Убежим, Ленка! - предложила она. - Закатимся куда-нибудь подальше отсюда, честное слово!
  - А мать что?
  - Что мать?.. Головень злой ходит, пристаёт. Из-за меня мамку и Топа гонит.
  - Какого Топа?
  - Братишку маленького. Топает он чудно, когда ходит, ну вот и прозвали... Да и так надоело всё. Ну что дома?
  - Убежим! - оживлённо заговорила Ленка. - Мне чего не бежать? Я хоть сейчас. По эшелонам собирать будем.
  - Как собирать?
  - А так: спою я что-нибудь, а потом скажу: "Всем бойцам нижайшее почтенье, чтобы был вам не фронт, а одно развлеченье. Получать хлеба по два фунта, табаку по осьмушке, не попадаться на дороге ни пулемёту, ни пушке". Тут как начнут смеяться, подставить шапку в сей же момент и сказать: "Граждане военные! Будьте добры, оплатите наш скромный девичий труд".
  Маша удивилась лёгкости и уверенности, с какой Ленка выбрасывала эти фразы, но такой способ существования ей не особенно понравился, а закончила Ленка ещё интереснее.
  - И наконец, - заявила она, - мужская надобность - она и у бойцов имеется, и у командиров - как у советских, так и у немцев; её, эту надобность, никто ещё не отменял.
  Маша покраснела, как рак, и не нашлась, что сказать. Но, подумав, ответила, что, чем зарабатывать так, она бы с большей охотой пошла в партизаны, или к немцам служить - лишь бы только кормили.
  - Слушай, Ленка, - вдруг предложила она. - У меня есть лучше идея. А давай в Турцию убежим?.. Турция здесь недалеко. Доберёмся до Грузии, а там перейдём границу.
  Ленка задумалась. Потом спросила:
  - А в Грузии сейчас кто: Красная армия или немцы?
  - Откуда я знаю? - Маша пожала плечами. - Да и какая разница?
  - Как это "какая разница"? Тебе охота через фронт идти - под пулями?.. Хотя, идея интересная. Подумать надо.
  План побега разрабатывали долго и тщательно. Предложение Ленки смыться сейчас же, не заходя даже домой, было решительно отвергнуто.
  - Перво-наперво хлеба надо хоть для начала захватить, - заявила Маша. - А то как из дома, так и по соседям. А потом спичек...
  - Котелок бы хорошо. Картошки в поле нарыли - вот тебе и обед!
  Маша вспомнила, что Головень принёс с собой крепкий медный котелок. Бабушка натёрла его золой, и, когда он заблестел, как праздничный самовар, спрятала в чулан.
  - Заперто только, а ключ с собой носит.
  - Ничего! - заявила Ленка. - Из-под всякого запора при случае стянуть можно, повадка только нужна.
  Решили теперь же начать запасать провизию. Прятать Маша предложила в солому у сараев.
  - Зачем у сараев? - возразила Ленка. - Можно ещё куда-нибудь... А то рядом с мёртвыми!
  - А тебе что мёртвые? - удивлённо спросила Маша.
  В этот же день Маша притащила небольшой ломоть сала, а Ленка - тщательно завёрнутые в бумажку три спички.
  - Нельзя помногу, - пояснила она. - У Онуфрихи всего две коробки, так надо, чтоб незаметно.
  И с этой минуты побег был решён окончательно.
  А везде беспокойно бурлила жизнь. Где-то недалеко проходил фронт. А кругом ошивались всевозможные банды.
  Бои происходили совсем рядом, и власть уже успела перемениться, но жители этого сильно не чувствовали. Красная армия отступила, пришли немцы, но и они не задержались. Заняв станицу, немцы повесили нескольких коммунистов и велели крестьянам выбрать себе старосту. Старосту крестьяне выбрали, после чего немцы ушли. Ушли, оставив крестьян на растерзание бандитам, одни из которых называли себя партизанами, а другие не называли никак.
  Беспредел царил в округе: грабежи и убийства давно стали нормой, и крестьяне, которые недавно ещё встречали немецкую армию хлебом-солью, в ужасе ждали теперь возвращения красных. Но даже и они больше были согласны опять наклонить шеи под тяжёлый комиссарский хомут, чем дальше терпеть тот ужас и ту анархию, что творились вокруг.
  Грозой всех окрестных сёл и станиц был партизанский командир Козолупов. У него морщина поперёк упрямого лба залегла изломом, а глаза из-под седоватых бровей посматривали тяжело. Угрюм был комиссар!
  Ещё один герой этого смутного времени - хитрый, как чёрт, командир Лёвка. С тех пор, как отбился Лёвка из-под начала Козолупова, сначала глухая, а потом и открытая вражда пошла между ними.
  Объявил Козолупов свой приказ крестьянам: "Не давать Лёвке ни сала для людей, ни хат для ночлега". Объяснил доходчиво, что Лёвка - троцкист, белогвардеец и вообще предатель.
  Засмеялся Лёвка, объявил свой приказ. То же самое - про Козолупова.
  Дошло это дело до немцев. Написали они третий, уже по-немецки, но с переводом: "Объявить Лёвку и Козолупова вне закона. За помощь бандитам, за укрывательство их - расстрел." - И всё. Объявили и скрылись. Не до партизан им было сейчас, потому что здорово гнула их, напирая, Красная армия.
  И пошло тут что-то такое, чего и не разберёшь. Уж на что дед Захарий! На трёх войнах был. А и то, когда садился на завалинке возле рыжей собачонки, которой один пьяный партизан пулей ухо продырявил, говорил:
  - Ну и времечко!
  Приехали сегодня партизаны, человек с двадцать. Заходили двое к Головню. Гоготали и пили чашками мутный крепкий самогон.
  Маша смотрела с любопытством из калитки.
  Когда Головень ушёл, Маша, давно хотевшая узнать вкус самогонки, слила остатки из чашек в одну.
  - Ма-шка, мне! - плаксиво захныкал Топ.
  - Оставлю, оставлю!
  Но едва она опрокинула чашку в рот, как, отчаянно отплёвываясь, вылетела на двор.
  Возле сараев она застала Ленку.
  - А я, Ленка, штуку знаю.
  - Какую?
  - У нас за хатой партизаны яму через дорогу вырыли, а кто её знает зачем. Наверно, чтоб никто не ходил.
  - Как же можно не ходить? - с сомнением возразила Ленка. - Тут не так что-то. И партизаны собрались и яму вырыли... Не иначе, как что-нибудь затевается.
  Пошли осматривать свои запасы. Их было ещё немного: два куска сала, кусок копчёного мяса и с десяток спичек.
  
  В тот вечер солнце огромным красноватым кругом повисло над горизонтом у колхозных полей и заходило понемногу, не торопясь, точно любуясь широким покоем отдыхающей земли.
  Далеко, в соседней станице, приткнувшейся к опушке леса, ударил несколько раз колокол. Но не тревожным набатом, а так просто, мягко-мягко. И когда густые, дрожащие звуки мимо соломенных крыш дошли до уха старого деда Захария, удивился он немного давно не слышанному спокойному звону и, перекрестившись неторопливо, крепко сел на своё место, возле покривившегося крылечка. А когда сел, тогда подумал: "Какой же это праздник церковный завтра будет?" И так прикидывал и этак - ничего не выходит. Потому как престольный уже прошёл, а Спасу ещё рано. И спросил Захарий, постучавши палкой в окошко, у выглянувшей оттуда старухи:
  - Горпина, а Горпина, или у нас завтра воскресенье будет?
  - Что ты, старый! - недовольно ответила перепачканная в муке Горпина. - Разве же после среды воскресенье бывает?
  - О то ж и я так думаю...
  И усомнился дед Захарий, не почудилось ли это ему, а ежели не почудилось, то не худой ли какой это был звон.
  Набежал ветерок, колыхнул чуть седую бороду. И увидел дед Захарий, как высунулись из-за чего-то любопытные бабы из окошек, выкатились ребятишки из-за ворот, а с поля донёсся какой-то протяжный, странный звук, как будто заревел бык либо корова в стаде, только ещё резче и дольше.
  Уо-уу-ууу...
  А потом вдруг как хрястнуло по воздуху, как забухали возле скотины выстрелы и затрещали автоматные очереди... Позахлопывались разом окошки, исчезли с улиц дети. И не мог только встать и сдвинуться напуганный старик, пока не закричала на него Горпина:
  - Ты тюпайся швыдче, старый дурак! Или ты не видишь, что такое начинается?
  А в это время у Маши колотилось сердце такими же неровными, как выстрелы, ударами, и хотелось ей выбежать на улицу узнать, что там такое. Было ей страшно, потому что побледнела мать и сказала не своим, тихим, голосом:
  - Ляг... ляг на пол, Машенька. Господи, только бы из орудиев не начали!
  У Топа глаза сделались большие-большие, и он застыл на полу, приткнувши голову к ножке стола. Но лежать ему было неудобно, и он сказал плаксиво:
  - Мам, я не хочу на полу, я на печку лучше.
  - Лежи, лежи! Вот придёт красный... он тебе!
  В эту минуту что-то особенно здорово грохнуло, так что зазвенели стёкла окошек, и показалось Маше, что дрогнула земля. "Гранаты бросают!" - подумала она и услышала, как мимо потемневших окон с топотом и криками пронеслось несколько человек.
  Всё стихло. Прошло ещё с полчаса. Кто-то застучал в сенцах, изругался, наткнувшись на пустое ведро. Распахнулась дверь, и в хату вошёл вооружённый Головень.
  Он был чем-то сильно разозлён, потому что, выпивши залпом ковш воды, оттолкнул сердито автомат в угол и сказал с нескрываемой досадой:
  - Ах, чтоб ему!..
  
  Утром девушки встретились рано.
  - Ленка! - спросила Маша. - Ты не знаешь, отчего вчера... С кем это?
  У Ленки зоркие глаза блеснули самодовольно. И она ответила важно:
  - О, подруга! Было такое...
  - Только ты правду, пожалуйста! Я ведь видела, как ты сразу же за огороды бросилась.
  - Машина вчера немецкая проезжала. Остановились немцы её починить. Она только оттуда, а партизаны, которые следили за ней - в колокол на колокольне: бум!.. - сигнал, значит.
  - Ну?
  - Ну вот и ну... Подъехала к деревне, а по ней из автоматов. Она было назад, глядь - ограда уже заперта.
  - И поймали кого?
  - Нет... Оттуда такую стрельбу подняли, что и не подступиться... А потом видят - дело плохо, и врассыпную... Тут их и постреляли. А один убежал. Офицер. Гранату бросил - у Онуфрихиной хаты все стёкла полопались. По нём из автоматов кроют, за ним гонятся, а он через плетень, через огороды, да и утёк.
  - А машина?
  - Машина и сейчас тут... только негодная, потому что, как убегать, один гранатой запустил. Всю искорёжил..
  Весь день только и было разговоров, что о вчерашнем происшествии. Партизаны пропали ещё ночью. И осталась снова без власти маленькая станица.
  Между тем приготовления к побегу подходили к концу.
  Оставалось теперь стащить котелок, что и решено было сделать завтра вечером при помощи длинной палки с насаженным гвоздём через маленькое окошко, выходящее в огород.
  Ленка пошла обедать. Маше не сиделось, и она отправилась ожидать её к сараям.
  Завалилась было сразу на солому и начала баловаться, защищаясь от яростно атакующего её Шмеля, но вскоре привстала, немного встревоженная. Ей показалось, что снопы разбросаны как-то не так, не как обычно. "Неужели из детей кто-нибудь лазил? Вот же, бестолочь!" И она подошла, чтобы проверить, не открыл ли кто место, где спрятана провизия. Пошарила рукой - нет, тут! Вытащила сало, спички, хлеб. Полезла за мясом - нет!
  - Вот же, ворьё проклятое! - выругалась она. Потом подумала. - Нет. Это не иначе как Ленка сожрала. Если бы кто из мальчишек, так те уж всё сразу бы.
  Вскоре показалась и Ленка. Она только что пообедала, а потому была в самом замечательном настроении и подходила, беспечно насвистывая.
  - Ты мясо ела? - спросила Маша, уставившись на неё сердито.
  - Ела! - ответила та удивлённо. - А что, нельзя?
  - Нет, можно! - напустилась на неё разозлённая Маша. - А тебе кто разрешил? А мы о чём договаривались? А на дорогу что брать, а?..
  Ленка опешила.
  - Так это же я дома за обедом. Онуфриха раздобрилась, кусок из щей вынула - здоровый кусок!
  - А отсюда кто взял?
  - Не знаю.
  - И я не знаю...
  - Честное комсомольское! Вот чтоб мне провалиться сию же секунду, если брала.
  Но потому ли, что Ленка не провалилась "сию же секунду", или потому, что она отрицала обвинение с необыкновенной горячностью, но только Маша решила, что на этот раз та и в правду не врёт.
  Глазами скользнув на солому, Маша позвала Шмеля, протягивая руку к хворостине:
  - Шмель, а ну иди сюда, дрянь ты этакий! Иди сюда, собачий сын!
  Но Шмель не любил, когда с ним так разговаривали. И, бросив теребить жгут, опустив хвост, он сразу же направился в сторону.
  - Он сожрал, - с негодованием подтвердила Ленка. - Чтоб ему лопнуть. И кусок-то какой был жирный!
  Перепрятали всё повыше, заложили доской и привалили кирпич.
  Потом лежали долго, рисуя заманчивые картины будущей жизни.
  - А вот если бы до границы добраться! В Турцию. Там хорошо - никакой войны нет, спокойно.
  - Только мы языка ихнего не знаем, - с сожалением заметила Ленка.
  - Выучим, ничего. Времени у нас будет - сколько угодно.
  - А эти турки - они нас в рабство не продадут?.. - начала опять Ленка и добавила серьёзно: - Мне, подруга, в рабство совсем не хочется.
  - Мне тоже, - созналась Маша.
  Она хотела сказать что-то ещё, но остановилась, потому что Шмель, улёгшийся под боком Маши, поднял голову, насторожил почему-то уши и заворчал предостерегающе и сердито.
  - Ты что? Что ты, Шмелик? - с тревогой спросила его Маша и погладила по голове.
  Шмель замолчал и снова положил голову между лап.
  - Крысу чует, - шёпотом проговорила Ленка и, притворно зевнув, добавила : - Домой, Маша, надо идти.
  - Пойдём, - согласилась Маша.
  Они встали.
  Шмель поднялся тоже, но не пошёл сразу, а остановился возле соломы и заворчал тревожно снова, как будто дразнил его кто из темноты.
  - Крыс чует! - повторила теперь Маша.
  - Крыс? - каким-то упавшим голосом ответила Ленка. - А только почему же это он раньше их не чуял? - И добавила негромко: - Холодно что-то. Давай пойдём быстро, Маша! А немец тот, что убежал, где-то возле деревни недалеко.
  - Откуда ты знаешь?
  - Так, думаю! Посылала меня Онуфриха к Горпине, чтобы взять взаймы полчашки соли. А у неё в тот день рубаха с плетня пропала. Я пришла, слышу из сенец ругается кто-то: "И бросил, говорит, какой-то рубаху под жерди. Пёс его знает, или собак резал! Мы ж с Егорихой смотрим: она порвана, и кабы немного, а то вся как есть". А дед Захарий слушал-слушал, и говорит: "О, Горпина..."
  Тут Ленка многозначительно остановилась, посматривая на Машу, и, только когда та нетерпеливо занукала, начала снова:
  - А дед Захарий и говорит: "О, Горпина, ты спрячь лучше язык подальше". Тут я вошла в хату. Гляжу, а на лавке рубашка лежит, порванная и вся в крови. И как увидела меня, села на неё Горпина сию же секунду и велит: "Подай ей, старый, с полчашки", а сама не поднимается. А мне что, я и так видела. Так вот, думаю, это немца пулей ранило.
  Помолчали, обдумывая неожиданно подслушанную новость. У одной глаза прищурились, уставившись неподвижно и серьёзно. У другой забегали и заблестели юрко.
  Маша сказала:
  - Вот что, Ленка, молчи лучше и ты. Много и так поубивали немцев у нас возле станицы, и всё поодиночке. И потом, слышала я, за офицера немцы станицу сжечь могут...
  Назавтра утром был назначен побег. Весь день провела Маша сама не своя. Разбила нечаянно чашку, наступила на хвост Шмелю и чуть не вышибла кринку кислого молока из рук входящей бабушки, за что и получила здоровую оплеуху от Головня.
  А время шло. Час за часом прошёл полдень, обед, наступил вечер.
  Спрятались с Ленкой в саду, за разросшимися кустами малины, и стали выжидать.
  Спрятались там они рановато, и долго ещё через двор проходили то один, то другой. Наконец пришёл Головень, позвала Топа мать. И прокричала с крыльца:
  - Маша! Ма-ашенька! Где ты там делась?
  "Ужинать!" - решила она, но откликнуться, конечно, и не подумала. Мать постояла-постояла и ушла.
  Подождали. Крадучись вышли. Возле стенки чулана остановились. Окошко было довольно высоко. Девушки нашли большой длинный пень, Ленка взобралась на него, а Маша поддерживала её снизу двумя руками. Ленка осторожно просунулась в окошко.
  - Темно очень, - шёпотом пожаловалась Ленка. С трудом зацепив котелок, она потащила его к себе. - Есть!
  - Ленка, - спросила её Маша, когда та уже стояла на земле, - а колбасу где ты взяла?
  - Там висела рядышком. Бежим скорей!
  Проворно юркнули в сторону, но за плетнём вспомнили, что забыли палку с крюком у стенки. Маша - назад. Схватила и вдруг увидела, что в дыру плетня просунул голову и любопытно смотрит на неё Топ.
  Маша, с палкой и с колбасой, так растерялась, что опомнилась только тогда, когда Топ спросил её:
  - Ты зачем койбасу стащила?
  - Это не стащила, Топ. Это надо, - поспешно ответила Маша. - Воробушков кормить. Ты любишь, Топ, воробушков? Чирик-чирик!.. Ты не говори только. Не скажешь? Я тебе гвоздь завтра дам хороший!
  - Воробушков? - серьёзно спросил Топ.
  - Да-да! Правда!.. У них нет... Бедные!
  - И гвоздь дашь?
  - И гвоздь дам... Ты не скажешь, Топ? А то не дам гвоздя и со Шмелькой играть не дам.
  И, получив обещание молчать (но про себя усомнившись в этом сильно), Маша помчалась к нетерпеливо ожидавшей Ленке.
  Сумерки наступали торопливо, и, когда девушки быстрым шагом дошли до сараев, чтобы спрятать котелок и злополучную колбасу, было уже темно.
  - Прячь скорей!
  - Давай! - и Ленка полезла внутрь. - Маша, тут темно, - тревожно ответила она. - Я не найду ничего.
  - А, дурная, врёшь ты, что не найдёшь! Испугалась уже!
  Полезла сама. В потёмках нащупала руку Ленки и почувствовала, что рука дрожит.
  - Ты чего? - спросила Маша, ощущая, что страх начинает передаваться и ей.
  - Там... - И Ленка крепче ухватилась за Машу.
  А Маша ясно услышала доносящийся из тёмной глубины сарая тяжёлый, сдавленный стон.
  В следующую же секунду, с криком скатившись вниз, не различая ни дороги, ни ям, ни тропинок, обе девушки в ужасе неслись прочь.
  
  В эту ночь долго не могла заснуть Маша. Оправившись от испуга и чувствуя себя в безопасности за крепкой задвижкой двери, она сосредоточенно раздумывала над странными событиями последних дней. Понемногу в голове у неё начали складываться кое-какие предположения... "Кто съел мясо?.. Почему ворчал Шмель?.. Чей это был стон?.. А что, если?.."
  Она долго ворочалась и никак не могла отделаться от одной навязчиво повторявшейся мысли.
  Утром она была уже у сараев. Отвалила солому и забралась в дыру. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь многочисленные щели, прорезали полутьму пустого сарая. Передние подпорки там, где должны были быть ворота, обвалились, и крыша осела, наглухо завалив вход. "Где-то тут", - подумала Маша и поползла. Завернула за груду рассыпавшихся необожжённых кирпичей и остановилась, испугавшись. В углу, на соломе, вниз лицом лежал человек. Заслышав шорох, он чуть поднял голову и протянул руку к валявшемуся нагану. Но из-за того ли, что изменили ему силы, или ещё из-за чего-то, только, всмотревшись воспалёнными, мутными глазами, разжал он пальцы от рукоятки револьвера и, приподнявшись, проговорил по-русски хрипло, с трудом ворочая языком:
  - Пить!
  Маша сделала шаг вперёд. Блеснул немецкий значок и Маша едва не крикнула от удивления, узнав в раненом когда-то вырвавшего её у Головня незнакомца.
  Пропали все страхи, все сомнения, осталось только чувство острой жалости к человеку, когда-то так горячо заступившемуся за неё.
  Схватив котелок, Маша помчалась за водой на речку. Возвращаясь бегом, она едва не столкнулась с Марьиным Федькой, помогавшим матери тащить мокрое бельё. Маша поспешно шмыгнула в кусты и видела оттуда, как Федька замедлил шаг, любопытствуя, поворачивал голову в её сторону. И если бы мать, заметившая, как сразу потяжелела корзина, не крикнула сердито: "Да неси ж, дьяволёнок, чего ты завихлялся?", то Федька, конечно, не утерпел бы проверить, кто это спрятался так поспешно в кустах.
  Вернувшись, Маша увидела, что незнакомец лежит, закрыв глаза, и шевелит слегка губами, точно разговаривая с кем во сне. Маша тронула его за плечо, и, когда тот, открыв глаза, увидел стоящую перед ним совсем молодую девушку, что-то вроде слабой улыбки обозначилось на его пересохших губах. Напившись, уже ясней и внятней незнакомец спросил:
  - Немцы далеко?
  - Не очень далеко. Но здесь они не показываются.
  - А в соседней станице?
  - Партизаны, кажись...
  Поник головой раненый и спросил у Маши:
  - А ты... ты никому не скажешь?
  И было в этой фразе столько тревоги, что вспыхнула Маша и принялась уверять, что не скажет.
  - Ленке разве что!
  - Это с которой вы в Турцию бежать собирались?
  - Да, - смутившись, ответила Маша. - Вот и она, кажется.
  Засвистел соловей раскатистыми трелями. Это Ленка разыскивала и удивлялась, куда пропала её подруга.
  Высунувшись из дыры, но не желая кричать, Маша запустила в неё легонько камешком.
  - Ты чего? - спросила Ленка.
  - Тише! Лезь сюда... Надо.
  - Так ты позвала бы, а то на-ко... камнем! Ты б ещё кирпичом запустила.
  Спустились обе в дыру. Увидев перед собой незнакомца и тёмный револьвер на соломе, Ленка остановилась, оробев.
  Незнакомец открыл глаза и спросил просто:
  - Ну что, девчонки?
  - Это вот Ленка! - И Маша тихонько подтолкнула её вперёд.
  Незнакомец ничего не ответил и только чуть наклонил голову.
  Из своих запасов Маша притащила ломоть хлеба и вчерашнюю колбасу.
  Раненый был голоден, но сначала ел мало и больше всего тянул воду.
  Ленка и Маша сидели почти всё время молча.
  Советская пуля прошила офицеру ногу; кроме того, три дня у него не было ни глотка воды во рту, и измучился он сильно.
  Закусив, он почувствовал себя лучше, глаза его заблестели.
  - Девушки! - сказал он уже совсем ясно. И по голосу только теперь Маша ещё раз узнала в нём незнакомца, крикнувшего Головню: "Не сметь!" - Вы славные девушки... Я часто слушал, как вы разговаривали... Но если вы проболтаетесь, то меня убьют...
  - Не должны бы! - неуверенно вставила Ленка.
  - Как, дура, не должны бы? - разозлилась Маша. - Ты говори: нет, и всё... Да вы её не слушайте, - чуть ли не со слезами обратилась она к незнакомцу. - Честное комсомольское... Ну, то есть это... честное слово, не скажем! Вот провалиться мне, обещаю...
  Но Ленка сообразила и сама, что сболтнула она что-то несуразное, и ответила извиняющимся тоном:
  - Да я, Маш, и сама... что не должны значит... Ни в коем случае.
  И Маша увидела, как незнакомец улыбнулся ещё раз.
  
  ...За обедом Топ сидел-сидел да и выпалил:
  - Давай, Маша, гвоздь, а то я мамке окажу, что ты койбасу воробушкам таскала.
  Маша чуть не подавилась куском картошки и громко зашумела табуреткой. К счастью, Головня не было, мать доставала похлёбку из печки, а бабушка была туговата на ухо. И Маша проговорила шёпотом, подталкивая Топа ногой:
  - Дай пообедаю, у меня уже есть.
  "Чтоб тебе неладно было, - думала она, вставая из-за стола. - Потянуло же за язык".
  После некоторых поисков выдернула она в сарае из стены здоровенный железный гвоздь и отнесла Топу.
  - Большой больно, Маша! - ответил Топ, удивлённо поглядывая на толстый и неуклюжий гвоздь.
  - Как, большой? Так это и хорошо, Топ. А что маленький: заколотишь сразу - и всё. А тут долго сидеть можно: тук, тук!.. Хороший гвоздь!
  Вечером Ленка нашла у Онуфрихи кусок чистого холста для повязки. А Маша, захватив из своих запасов кусок сала побольше, решилась раздобыть йоду.
  
  ...Отец Василий, в одном подряснике и без сапог, лежал на кушетке и с огорчением думал о пришедших в упадок делах из-за церкви, сгоревшей во время бомбардировки ещё в прошлом году. Но, полежав немного, он вспомнил о скором приближении храмового праздника и неотделимых от него благодаяниях. И образы поросятины, кружков масла и стройных сметанных кринок дали, по-видимому, другое направление его мыслям, потому что отец Василий откашлялся солидно и подумал о чём-то, улыбаясь.
  Отца Василия назначили служить сюда пятнадцать лет назад. Предыдущего батюшку арестовали и отправили на Колыму, что дало хороший назидательный пример отцу Василию. Тот превосходно уяснил себе, что до Бога отсюда и высоко и далеко очень, да и вообще неизвестно, есть ли Он - разные на этот счёт имеются мнения. А вот Сталин и НКВД - они близко, и они точно есть - в их существовании сомневаться не приходилось.
  Отец Василий, служа для вида Богу небесному, никогда не забывал и земных, пусть грешных и отвратительных, но тоже богов. За каждой литургией он вспоминал "богоугодную советскую власть и богоизбранного вождя нашего Иосифа Сталина", и если кто из паствы признавался на исповеди в каком-нибудь прегрешении антисоветской направленности, отец Василий, полагая, что боги земные страшнее Небесного, не медлил поделиться своим знанием с компетентными органами...
  Вошла Маша и, спрятав кусок сала за спину, проговорила негромко:
  - Здравствуйте, батюшка.
  Отец Василий вздохнул, перевёл взгляд на Машу и спросил, не поднимаясь:
  - Ты что, чадо, ко мне или к попадье?
  - К ней, батюшка.
  - Гм... А поелику она в отлучке, я пока за неё.
  - Мать прислала. Повредилась немного, так поди, говорит, не даст ли попадья малость йоду. И пузырёк вот прислала махонький.
  - Пузырёк... Гм... - с сомнением кашлянул отец Василий. - Пузырёк что?.. А чего ты, девка, руки назади держишь?
  - Сала тут кусок. Говорила мать, если нальёт, отдай в благодарность...
  - Если нальёт?
  - Правда! Так и сказала.
  - Охо-хо, - проговорил отец Василий, поднимаясь. - Нет, чтобы просто прислать, а вот: "если нальёт"... - и он покачал головой. - Ну, давай, что ли, сало... Старое!
  - Так нового ещё ж не кололи, батюшка.
  - Знаю и сам, да можно бы пожирнее... хоть и старое. Пузырёк где?.. Что это мать тебе целую четверть не дала? Разве ж возможно полный?
  - Да в нём, батюшка, два напёрстка всего. Куда же меньше?
  Батюшка постоял немного, раздумывая.
  - Ты скажи-ка, пусть лучше мать сама придёт. Я прямо сам ей и смажу. А наливать... к чему же?
  Но Маша отчаянно замотала головой.
  - Гм... что ты головой мотаешь?
  - Да вы, батюшка, наливайте, - поспешно заговорила Маша, - а то мать сказала: "Как если не будут давать, бери, Маша, сало и тащи назад".
  - А ты скажи ей: "Дарствующий да не печётся о даре своём, ибо будет пред лицом Всевышнего дар сей всуе". Запомнишь?
  - Запомню!.. А вы всё-таки наливайте, батюшка.
  Отец Василий надел на босу ногу туфли - причём Маша удивилась их необычайным размерам - и, прихватив сало, ушёл с пузырьком в другую комнату.
  - На вот, - проговорил он, выходя. - Только от доброты своей... - и спросил, подумав: - А у вас куры несутся, девка?
  - От доброты! - разозлилась Маша. - Меньше половины... - И на повторный вопрос, выходя из двери, ответила серьёзно: - У нас, батюшка, кур нету, одни петухи только.
  
  Между тем немцы в станице не показывались, бои шли где-то далеко, было слышно, что Красная армия бьёт немцев, и они отступают. Маше с Ленкой приходилось всё время быть начеку. Они очень тревожились за раненого офицера. И не за него только. Боялись они и за себя.
  И всё же часто девушки пробирались к сараям и подолгу проводили время возле незнакомца.
  Однажды Маша набралась храбрости и спросила его:
  - А почему вы так хорошо говорите по-русски? Вы русский или немец?
  Офицер улыбнулся Маше, потом ответил:
  - Я русский. Но родился не здесь, в Париже. Мой отец воевал с красными в гражданскую и бежал в двадцатом, вместе с армией генерала Деникина. Точнее, с остатками армии. Он воспитал меня, как русского. Он говорил, это неважно, где ты родился, важно, кто ты внутри. И я знаю, что внутри я русский.
  Маше многое было непонятно, но она совершенно не представляла себе, что спрашивать и как. Потом, она видела, что офицер не хочет слишком много о себе рассказывать. Даже и то, что он офицер - даже и этого он не сказал Маше - она сама догадалась, догадалась по его нашивкам. А ещё он сказал, что его зовут Николай, Коля. И попросил Машу, чтобы она перешла с ним на "ты".
  - Тебе сколько лет? - спросил он.
  - Семнадцать.
  - А мне девятнадцать. Вот видишь - не такой старый ещё...
  Николай охотно болтал с девушками, рассказывал о жизни в Париже и шутил даже. Только иногда, особенно когда заходила речь о войне, о положении на фронте, тревожная, беспокойная складка залегала возле бровей, он замолкал и долго думал о чём-то.
  - Ну что, девчата, не слыхать, как там?..
  "Там" - это на фронте. Но слухи в станице ходили смутные, разноречивые.
  И хмурился и нервничал тогда офицер. И видно было, что больше, чем ежеминутная опасность, больше, чем страх за свою участь, тяготили его незнание, бездействие и неопределенность.
  Привязались к нему обе девушки. Особенно Маша. Как-то раз, оставив дома плачущую мать, пришла она к сараям печальная, мрачная.
  - Головень бьёт... - пояснила она. - Из-за меня маму гонит, Топа тоже... Уехать бы отсюда куда-нибудь... Насовсем уехать.
  - Куда ты хочешь уехать? В Турцию?
  - Например, в Турцию. Да куда угодно. Лишь бы уехать.
  Подумал Николай и сказал:
  - Если немцы появятся, и если они отходить будут, то вы должны идти с ними. Если нет - то потом, когда придут красные, вы уже дальше Колымы никуда не поедете.
  И Николай кивнул головой и усмехнулся так, что у Маши мороз пробежал по коже. Но вдруг она поняла, что страшно ей уже не за себя, а за Николая.
  - Скажи, - спросила она, испуганно и часто моргая, - а если красные возьмут тебя в плен - они, ведь, тебя не расстреляют?..
  
  И с тех пор Маша ещё больше захотела, чтобы скорее пришли немцы. А неприятностей у неё набиралось всё больше и больше. Безжалостный Топ уже пятый раз требовал по гвоздю и, несмотря на то, что получал их, всё-таки проболтался матери. Затем в кармане штанов мать разыскала остатки махорки, которую Маша таскала для раненого. Но самое худшее надвинулось только сегодня. По случаю церковного праздника за доброхотными даяниями завернул в хату отец Василий. Между разговорами он вставил, обращаясь к матери:
  - А сало всё-таки старое. Так ты бы с десяточек яиц за лекарство дополнительно...
  - За какое ещё лекарство?
  Маша задвигалась беспокойно на стуле и съёжилась под устремлёнными на неё взглядами.
  - Я, мама... собачке, Шмелику... - неуверенно ответила она. - У него ссадина была здоровая...
  Все замолчали, потому что Головень, двинувшись на скамейке, сказал:
  - Сегодня я твоего пса пристрелю. - И потом добавил, поглядывая как-то странно: - А к тому же ты врёшь, кажется. - И не сказал больше ничего, не ударил даже.
  - Возможно ли для всякой твари сей драгоценный медикамент? - с негодованием вставил отец Василий. - А поелику солгала, повинна дважды: на земли и на небеси. - При этом он поднял многозначительно большой палец, перевёл взгляд с земляного пола на потолок и, убедившись в том, что слова его произвели должное впечатление, добавил, обращаясь к матери: - Так я, значит, на десяточек располагаю.
  Вечером, выходя из дома, Маша обернулась и заметила, что у плетня стоит Головень и провожает её внимательно взглядом.
  Она нарочно свернула к речке.
  - Маша, а говорят про нашего на деревне, - огорошила её при встрече Ленка. - Тут, мол, он недалеко где-то. Потому рубашка... а к тому же Сёмка Старостин возле Горпининого забора книжку нашёл, тоже кровью замазанная. Я сама один листочек видела. Белый, а в углу буквы немецкие, и дальше палочки, вроде как на часах.
  Маше даже в голову шибануло.
  - Ленка, - шёпотом сказала она, хотя кругом никого не было, - надо, это... ты не ходи туда прямо... лучше вокруг пойди. Как бы не заметили.
  Предупредили Николая.
  - Что же, - сказал он, - будьте только осторожней, девчата. А если не поможет, ничего тогда не поделаешь... Не хотелось бы, правда, так нелепо пропадать...
  - А если лепо?
   Николай задумался, потом усмехнулся и головой покачал.
  - Пропадать лепо?... - Он внимательно посмотрел на девчонку. - Нету такого слова, Лена, - сказал Николай. - Запомни: нету.
  Домой возвращались поодиночке. Маша ушла раньше; она добросовестно направилась к реке, а оттуда домой.
  Между тем Ленка со свойственной ей беспечностью захватила у Николая флягу, чтобы набрать воды, забыла об уговорах и пошла ближайшим путём - через огороды. Замечтавшись, она засвистела и оборвала сразу, когда услышала, как что-то хрустнуло возле кустов.
  - Стой, сучка! - крикнул кто-то. - Стой, тварь!
  Она испуганно шарахнулась, бросилась в сторону, перешагнула через низенькую оградку и почувствовала, как кто-то крепко ухватил её за юбку. Ленка упала. Потом с отчаянным усилием она лягнула ногой, по-видимому, попав кому-то в лицо. Вскочив с места и преодолев грядки с капустой, выпустив флягу из рук, она кинулась в темноту.
  ...Маша вернулась, ничего не подозревая, и сразу же завалилась спать. Не прошло и двадцати минут, как в хату с ругательствами ввалился Головень и тут же, с порога, закричал на мать:
  - Пусть лучше твоя потаскуха и не ворочается вовсе... Ногой меня по лицу съездила... Убью, сукину дочь.
  - Когда съездила? - со страхом спросила мать.
  - Когда? Сейчас только.
  - Да она спит давно.
  - А, чёрт! Прибегла, значит, только что. Каблуком по лицу стукнула, а ты - спит! - и он распахнул дверь, направляясь к Маше.
  - Что ты! Что ты! - испуганно заговорила мать. - Каким каблуком? Да у неё с весны и обувки нет никакой. Она же босая ходит! Кто ей покупал?.. Ты спятил, что ли?
  Но, по-видимому, Головень тоже сообразил, что нет у Маши ботинок. Он остановился, выругался и вошёл в избу.
  - Гм... - промычал он, усаживаясь на лавку и бросая на стол флягу. - Ошибка вышла... Но кто же и где его скрывает? И рубашка, и листки, и фляга... - потом помолчал и добавил: - А собаку-то вашу я убил всё-таки.
  - Как убил? - переспросила ещё не оправившаяся мать.
  - Так. Бабахнул в башку - и всё тут.
  А Маша, уткнувшись лицом в полушубок, зарывшись глубоко в поддёвку, дёргалась всем телом и плакала беззвучно, но горько-горько. Когда утихло всё, ушёл на сеновал Головень, подошла к Маше мать и, заметив, что она всхлипывает, сказала, успокаивая:
  - Ну, будет, Машенька. Стоит о собаке...
  Но при этом напоминании перед глазами у Маши ещё яснее и ярче встал образ ласкового, помахивающего хвостом Шмеля, и ещё с большей силой она затряслась и ещё крепче втиснула голову в намокшую от слёз овчину.
  
  - Эх, ты! - проговорила Маша и не сказала больше ничего.
  Но почувствовала Ленка в словах её такую горечь, такую обиду, что смутилась окончательно.
  - Разве ж я знала, Маша?
  "Знала! А что я говорила.. Долго ли было кругом обойти? А теперь что? Вот Головень седло налаживает, подводу берёт, ехать куда-то хочет. А куда? Не иначе как к Лёвке или ещё к кому - давай, мол, обыск делать. Подозревает он что-то...
  Николай тоже посмотрел на Ленку. Был в его взгляде только лёгкий укор, и сказал он мягко:
  - Хорошие вы, девушки... - и даже не рассердился, как будто не о нём и речь шла.
  Ленка стояла молча, глаза её не бегали, как всегда, по сторонам, ей не в чем было оправдываться, да и не хотелось. И она ответила хмуро и не на вопрос:
  - А немцы близко. Нищий Авдей пришёл. Много, говорит, и всё больше с танками, пехота тоже. - Потом она подняла глаза и сказала всё тем же виноватым и негромким голосом: - Я попробовала бы... Может, проберусь как-нибудь... успею ещё.
  Удивилась Маша. Удивился Николай, заметив серьёзно остановившиеся на нём большие тёмные глаза девушки. И больше всего удивилась откуда-то внезапно набравшейся уверенности сама Ленка.
  Так и решили. Торопливо вырвал Николай листок из книжки. И пока он писал, увидела Маша в левом углу всё те же загадочные немецкие буквы и потом палочки, как на часах.
  - Вот, - проговорил тот, подавая, - возьми, Лена... ставлю здесь свою подпись. С этой подписью каждый солдат - хоть ночью, хоть когда - сразу же отдаст начальнику. И не попадись смотри.
  - Ты не подведи, - добавила Маша. - Или не берись вовсе... Давай я пойду.
  Но у Ленки уже снова заблестели глаза. Она шагнула к Николаю, наклонилась, взяла за руки. Потом решительно и быстро поцеловала его в губы. И отошла в сторону.
  Все молчали. Молчал недоумённо Николай. Молчала Маша. А Ленка сделала ещё шаг назад и ответила с уверенной ноткой вернувшегося нахальства:
  - Знаю всё сама... Что мне, в первый раз, что ли?
  И, выскочив из щели, она огляделась по сторонам и, не заметив ничего подозрительного, направилась краем наперерез дороге.
  Солнце стояло ещё высоко над лесом, когда выбралась на дорогу Ленка, и когда мимо неё по той же дороге на подводе проехал куда-то Головень.
  
  Недалеко от опушки Ленка догнала подводы, нагруженные мукою и салом. На телегах сидело пять человек с автоматами. Подводы двигались потихоньку, а Ленке надо было торопиться, поэтому она свернула в кусты и пошла дальше не по дороге, а краем леса.
  Попадались полянки, заросшие высокими жёлтыми цветами. В тени начинала жужжать мошкара. Проглядывали ягоды дикой малины. На ходу она оборвала одну, другую, но не остановилась ни на минуту.
  "Вёрст пять отмахала! - подумала она. - Хорошо бы дальше так же без задержки".
  Замедляли ходьбу сучья, и она вышла на дорогу.
  Завернула за поворот и зажмурилась. Прямо навстречу брызгали густые красноватые лучи заходящего солнца. С верхушки высокого клёна по вечернему звонко пересвистнула какая-то пташка, и что-то затрепыхалось в листве кустов.
  - Эй! - услышала она негромкий окрик.
  Обернулась и не увидела никого.
  - Эй, девчонка, поди сюда!
  И она разглядела за небольшим стогом сена у края дороги двух человек с автоматами, кого-то поджидавших. В стороне у деревьев стояла их подвода.
  Подошла.
  - Откуда ты идёшь?.. Куда?
  - Откуда... - и она, махнув рукой, запнулась, придумывая дальше. - С хутора я. Корова убегла... Может, повстречали где? Рыжая, и рог у ей один спилен. Ей-Богу, как провалилась, а без её хоть не ворочайся.
  - Не видели... Тёлка тут бродила какая-то, так ту наши ещё утром сожрали... А тебе не попались подводы какие?
  - Едут какие-то... должно, рядом уже.
  Последнее сообщение крайне заинтересовало спрашивающих, потому что они поспешно направились к своей подводе.
  - Забирайся! - крикнул один, подходя к лошадям. - Садись. С нами поедешь.
  - Мне домой надо, у меня корова... - жалобно завопила Ленка. - Куда я поеду?..
  - Забирайся куда говорят. Тут недалеко, отпустим. А то ты ещё сболтнёшь и подводчикам.
  Тщетно уверяла Ленка, что у неё корова, что ей домой, и что она ни слова не скажет подводчикам, - ничего не помогало. И совершенно неожиданно для себя она очутилась на партизанской подводе. Поехали быстро: партизаны спешили. Из нескольких брошенных ими слов, поняла Ленка, что едут они к отряду Лёвки, дожидающемуся чего-то в лесу. "А ну как Головень там, - мелькнула вдруг мысль, - и узнает сейчас, что тогда?" И, почти не раздумывая, под впечатлением охватившего ужаса, она слетела кубарем и бросилась с дороги вниз.
  
  А Николай с Машей в тревоге ожидали и чутко прислушивались к тому, что делается вокруг.
  - Уходи лучше домой, - несколько раз предлагал офицер Маше.
  Но на неё словно упрямство какое нашло.
  - Нет, - мотала она головой, - не пойду.
  Выбралась из щели, разворошила солому, забросала ею входное отверстие и протискалась обратно.
  Сидели молча: было не до разговоров. Один раз только проговорила Маша, и то нерешительно:
  - Я маме сказала: может, говорю, если немцы появятся и уходить будут, то мы уйдём с ними; так она чуть не поперхнулась, а потом давай ругать: "Что ты языком только напрасно треплешь!"... А отца у нас нет. Отца в тридцатом забрали. Мне тогда ещё сколько лет было? Я почти не помню его. - Она ещё помолчала. Потом, теребя платок, сказала вдруг: - Коля, а у тебя там, в Париже, девушка, невеста есть?
  Николай повернул голову и внимательно поглядел на неё. После ответил:
  - Нет. Нет у меня невесты.
  Маша опустила лицо и сильно покраснела. Но всё-таки выговорила:
  - Коля, а давай, мы с тобой поженимся?.. А?
  Николай не выдержал и улыбнулся. Погладил Машу по голове и тихо прижал её к себе.
  - Смешная ты, Маша, - сказал он. Нам бы до завтрашнего утра протянуть... А там...
  И тут Маша сама почувствовала, какое большое и страшное это "бы", и потому она притихла у соломы, о чём-то раздумывая.
  
  - Куда, чертовка?! - круто остановил лошадь и вскинул автомат партизан - тот, что держал вожжи.
  Может, и не успела бы добежать до деревьев Ленка, если бы другой партизан не схватил за руку товарища и не крикнул сердито:
  - Стой, дурак... Не стреляй: всё дело испортишь.
  Не вбежала, а врезалась в гущу леса Ленка. Напролом через гущу, наискосок через кусты, глубже и глубже. И только когда очутилась посреди сплошной заросли осинника и сообразила, что никак не сможет проникнуть сюда подвода, остановилась перевести дух.
  "Лёвка! - подумала она. - Не иначе как у него Головень. - И сразу же сжалось сердце. - Хоть бы не поспели до темноты: ночью всё равно не найдут, а утром, может, немцы..."
  С оставленной ей стороны грохнула очередь, другая... и пошло.
  "С обозниками, - догадалась Ленка. - Скорей надо, а тут на-ко: без пути".
  Но лес поредел вскоре, и под ногами у Ленки снова очутилась дорога. Ленка вздохнула и бегом пустилась дальше. Не прошло и двадцати минут, как из лесной чащи, прямо навстречу ей, вышел торопившийся куда-то партизанский отряд. Не успела она опомниться, как окружили её угрюмые люди с автоматами наперевес. Повела испуганными глазами. И чуть не упала от страха, увидев среди них Головня. Но потому ли, что тот всего раз или два встречал Ленку, или потому, может, что не ожидал он наткнуться здесь на девушку, или, наконец, может быть, потому, что он принялся сосредоточенно перезаряжать магазин своего автомата, но только Головень не обратил на Ленку никакого внимания.
  - Девка, - спросил её один, грузный и с большими седоватыми усами, - тебя куда дьявол несёт?
  - С хутора... - начала Ленка. - Корова у меня... чёрная, и пятна на ей...
  - Врёшь! Тут и хутора никакого нет.
  Испугалась Ленка ещё больше и ответила, запинаясь:
  - Да не тут... А как стрелять начали, испугалась я и убежала...
  - Слышали? - перебил первый. - Я же говорил, что где-то стреляют.
  - Точно стреляли, - заговорила быстро, начиная о чём-то догадываться, Ленка, - на большой дороге. Там Козолупову мужики продукт везли. А Лёвкины ребята на них напали.
  - Как напали?! - гневно заорал тот. - Как они смели, сукины дети!
  - Честное комсомольское, напали... Сама слышала: чтоб, говорят, сдохнуть Козолупову... Жирно с него... и так обжирается, старый хрен...
  - Слышали?! - заревел партизанский командир. - Это я обжираюсь?
  - Обжирается, - подтвердила Ленка, у которой язык заработал, как мельница. - Если, говорят, сунется он, мы напомним ему... Мне что? Это всё ихние разговоры.
  Прикрываясь несуществовавшими разговорами, Ленка смогла бы выпалить ещё не один десяток обидных для достоинства Козолупова слов. Но тот и так был взбешён до крайности и потому рявкнул грозно:
  - Идём!
  - А с этой что? - спросил кто-то, указывая на Ленку, и передёргивая на всякий случай затвор своего автомата.
  - Подзатыльник ей дай, чтобы не захотелось вперёд такие слова слушать.
  Ушли партизаны в одну сторону, а Ленка, получив ни за что ни про что подзатыльник, помчалась в другую, радуясь, что ещё так легко отделалась.
  "Сейчас схватятся, - подумала она на бегу. - А пока разберутся, глядишь - и ночь уже".
  
  ...Наступал вечер. В пустом сарае резче и резче проглядывала тёмная пустота осевших углов. И расплывались в ней незаметно остатки пробивающегося сквозь щели света.
  - Слушай!
  Маша задрожала даже.
  - Слышу!
  И офицер крепко сжал её за плечо.
  - Но кто это?
  За станицей, в поле, захлопали автоматные очереди, частые, беспорядочные. И ветер донёс их сюда беззвучным игрушечным треском.
  - Может, немцы?
  - Нет, нет, Маша! Немцам рано.
  Всё смолкло. Прошёл ещё час. И топот и крики, наполнившие станицу, донесли до сараев тревожную весть о том, что кто-то уже здесь, рядом.
  Голоса то приближались, то удалялись, но вот послышались близко-близко.
  - И по погребам? И по клуням? - спросил чей-то резкий голос.
  - Везде, - ответил другой. - Только сдаётся мне, что скорей здесь где-нибудь.
  "Головень!" - узнала Маша, а офицер потянул руку, и чуть заблестел в темноте холодновато-спокойный наган.
  - Темно, чёрт их возьми! Проканителились из-за Лёвки!.. Живучий был, падла...
  - Темно! - повторил кто-то. - Тут и шею себе сломишь. Я полез было в один сарай, а на меня доски сверху... чуть не в башку.
  - А место такое подходящее. Не оставить ли вокруг с пяток ребят до рассвета?
  - Оставить.
  Чуть-чуть отлегло. Пробудилась надежда. Сквозь одну из щелей видно было, как вспыхнул недалеко костёр. Почти что к самой заваленной двери подошёл человек и, наклонившись, подобрал что-то.
  Рассвет не приходил долго... Задрожала наконец зарница, помутнели звёзды.
  Скоро и обыск. Не успела или не пробралась вовсе Ленка.
  - Маша, - шёпотом проговорил офицер, - скоро будут искать. В той стороне, где обвалились ворота, есть небольшое отверстие возле земли. Ты пролезешь... Ползи туда.
  - А ты?
  - А я тут... Под кирпичами, ты знаешь где, я спрятал сумку, печать и записку про тебя... Отдай немцам, когда бы ни пришли. Ну, уползай скорей. - И Николай крепко и горячо, как в последний раз, поцеловал её. И сразу же оттолкнул от себя.
  А у Маши всё внутри замерло, остановилось. Слёзы сами, без разрешения, потекли по щекам. Маша открыла рот, смотрела на Николая и не могла ничего выговорить. Ей было сейчас очень страшно, но она не могла, никак не могла, уйти, оставив его одного здесь.
  И, закусив губу, глотая слёзы, она поползла, спотыкаясь о разбросанные остатки кирпичей.
  И в этот самый момент ясно услышала Маша, как кто-то молча и сосредоточенно ковыряется, разбирая заваленную ею щель. Маша и сама не запомнила, как очутилась она опять возле офицера. Она отчаянно, до острой боли, вцепилась в его локоть. Задыхаясь и дрожа, словно от сильного холода, глазами, неподвижными, полными ужаса, следила Маша, как поднимается, осыпаясь, солома. Николай приподнял револьвер, взвёл влажным пальцем курок и прицелился.
  
  ...Миновали сумерки. Высыпали звёзды, спустилась ночь. А Ленка то бежала, то шла, тяжело дыша, то изредка останавливалась - перевести дух. Один раз, заслышав мерное бульканье, отыскала в темноте ручей и хлебнула, разгорячённая, несколько глотков холодной воды. Один раз шарахнулась испуганно, наткнувшись на сиротливо покривившийся придорожный крест. И понемногу отчаяние начало овладевать ей. Бежишь, бежишь, а конца не видно. Может, и сбилась давно. Хоть бы спросить у кого-нибудь.
  Но не у кого было спрашивать. Не попадались ей ни крестьяне на ленивых волах, ни косари, приютившиеся возле костра, ни ребята с конями, ни запоздалые прохожие из города. Пуста и молчалива была тёмная дорога. И только соловей вовсю насвистывал, только он один не пугался, а смеялся звонко над ночными страхами притихшей земли.
  И вот, в то время, когда Ленка совсем потеряла всякую надежду выйти хоть куда-нибудь, дорога разошлась на две. "Ещё новое? Теперь-то по какой?" И она остановилась. "Го-го!" - донеслось до её слуха негромкое гоготанье. "Гуси!" - чуть не вскрикнула она. И только сейчас разглядела почти что перед собою, за кустами, небольшой хутор.
  Завыла отчаянно собака, точно к дому подходила не девчонка, а медведь. Захрюкали потревоженные свиньи, и Ленка застучала в дверь:
  - Эй! Эй! Отворите!
  Сначала молчанье. Потом в хате послышался кашель, возня, и бабий голос проговорил негромко:
  - Господи, кого ж ещё-то несёт?
  - Отворите! - повторяла Ленка.
  Но не такое было время, чтобы в полночь отворять любому. И чей-то хриплый бас поинтересовался спросонок:
  - Кто там?
  - Откройте! Ленкой меня зовут.
  - Какая ещё, на хрен, Ленка? Вот я тебе из берданки пальну через дверь!
  Ленка откатилась сразу же в сторону и завопила:
  - Ну звать меня так! Вы чего испугались? Я же девчонка. А мне дорогу только спросить, какая в город.
  - Что с краю, та в город, а другая - из города.
  - Так они ж обе с краю!.. Разве через дверь поймёшь!
  Очевидно раздумывая, помолчали немного за дверью.
  - Так иди к окошку, оттуда покажу. А пустить... нет! Мало что девчонка. Может, за тобою здоровый бугай стоит.
  Окошко открылось, и дорогу Ленке показали.
  - Тут недалече, с версту всего... Сразу за опушкой.
  - Только-то! - и, окрылённая надеждой, Ленка снова пустилась бегом.
  
  Солома, пошевелившись, разлетелась в разные стороны, и рослая фигура Головня показалась в проёме. В руках он крепко держал автомат. Головень остановился, застыл, увидев немецкого офицера и с ним Машу.
  - А... - сказал он, словно бы пробудившись, - ну, я так и думал.
  Он вскинул автоматное дуло, готовый сейчас же изрешетить обоих, но тут три точных револьверных выстрела сбили его на землю. Головень словно мешок свалился, не успев нажать на гашетку.
  Маша подскочила к убитому и подобрала его автомат. Она выглянула из щели и разглядела сквозь темноту, как несколько человек заметались возле костра, услышав выстрелы. Только успев про себя удивиться откуда-то взявшейся смелости, Маша просунула дуло в щель, поймала одну из фигур и тут же надавила гашетку. Автомат затрясся и затарахтел так, что у Маши еле хватило сил удержать его. Она увидела, что человек, оказавшийся у неё на прицеле, упал на землю, разбросав руки. Однако сразу же, следом за этим, целый град пуль врезался в стену сарая, рядом с Машиной головой. Древесные опилки забили ей глаза. Маша выронила автомат и, отскочив от щели, поползла обратно - туда, где сидел Николай.
  
  На кривых улочках города Ленку сразу же остановил немецкий патруль, и солдаты, с которыми она кое-как объяснилась, показали ей штаб. Сонный немец нехотя, без интереса, посмотрел записку и что-то сказал по-немецки - видимо, совсем не то, что Ленка ожидала от него услышать.
  Но тут он, вдруг, заметил что-то ещё, на что не обратил сразу внимания, взял бумажку и позвал кого-то.
  Из другой комнаты вышел офицер. Он глянул на Ленку, развернул записку и, прочитав подпись внизу, сразу же подвинул огонь. И только прочитал - бросился к телефону и закричал что-то. Потом встал и торопливо заходил по комнате.
  Вошли двое. Несколько минут они взволнованно и быстро переговаривались. Потом один подошёл к Ленке и спросил её по-русски, с очень сильным немецким акцентом:
  - Какой он?
  - Чёрный... в сапогах... и орден у него прилеплен. Железный крест.
  - Железный крест!
  - Только скорей бы, - добавила Ленка, - светать скоро будет... А тогда партизаны... убьют, если найдут.
  И что тут поднялось только! Забегали, засуетились все, зазвонили телефоны, защёлкали затворы автоматов. Ленка поднялась с места, но тут же устало опустилась на стул.
  Слышно было, как на улице уже урчали моторы - там солдаты рассаживались по грузовикам.
  - Где? - к Ленке шагнул офицер в чёрном мундире и спросил по-русски - но опять с акцентом. - Это ты, девочка?.. Давай, с нами поедешь...
  Не успела Ленка опомниться, как уже сидела в грузовике, рядом с немецкими солдатами. И снова заревел мотор.
  Офицер в форме что-то повелительно крикнул с крыльца. И машина тронулась.
  И сразу же, сорвавшись с места, врезалась в темноту тяжёлая колонна немецких грузовиков.
  
  Маша отчаянно вцепилась Николаю в рукав, её затрясло.
  - Коленька, - шептала она, глотая горячие слёзы, - Коленька, родной мой, Коленька, нас убьют... нас сейчас убьют, Коленька... нас ведь убьют сейчас...
  Бледный, с мокрым от пота лицом, Николай не отвечал ей. Он держал в вытянутой, неподвижной, руке револьвер, холодное дуло которого равнодушно прицеливалось в пустое чёрное пространство сарайной щели.
  - Погоди гранату, - услышали они снаружи. - Нам он живой нужен.
  - Ага, живой! - зло откликнулся чей-то голос. - Ты сам туда за ним полезешь?..
  И тут...тара-та-тах! - прорезало воздух. - Тара-та-тах! Ба-бах!.. Тиу-у, тиу-у... - взвизгнуло над сараями.
  Завизжали грузовики, затрещали автоматные очереди, отовсюду слышались немецкие голоса и крики разбегавшихся партизан.
  И эти крики, и топот, и зазвеневшее эхо от разряженных автоматных обойм - всё это обрушилось так внезапно, что Маша оцепенела вначале. Она слушала и не могла поверить. А после, ещё сильнее стиснув пальцами рукав офицерской гимнастёрки, она заплакала так громко, как не плакала уже очень-очень давно - с тех самых пор, когда она была ещё совсем маленькой, беззащитной девочкой.
  - Что же ты, глупенькая? - радостно улыбаясь, говорил Николай. - Ну теперь-то чего? Теперь-то...
  - Да ведь это же они... - отвечала Маша, улыбаясь, но не переставая плакать.
  И ещё не смолкли выстрелы и автоматные очереди за деревней, ещё кричали где-то, как быстро затопали шаги возле самых сараев. И незнакомый голос что-то закричал по-немецки.
  Отлетели снопы в сторону. Ворвался свет в щель. И кто-то что-то спросил, тревожно и торопливо. Николай ответил ему - тоже на немецком.
  И вокруг появилось множество солдат и офицеров в немецкой форме. Всё это закружилось и замельтешило перед глазами у Маши, которая еле стояла сейчас на ногах.
  - Маша! - захлёбываясь от гордости, торопилась рассказать Ленка. - Я успела... Успела, ведь... Если бы ещё чуть-чуть, они бы вас обоих...
  - Да, Ленка, да. Они бы убили нас, обязательно убили, - ответила Маша и смеялась чему-то сквозь не высохшие ещё слёзы.
  
  Красная армия наступала, и бои шли где-то уже совсем близко. До станицы долетали разные тревожные слухи. Маша с матерью наскоро собирали свои пожитки и складывали всё на подводу.
  Во двор к ним зашёл Николай. Он взял Машу за плечи, крепко обнял, а потом долго, не отрываясь смотрел ей в глаза - смотрел так, как если бы хотел запомнить её на всю жизнь - сколько ещё останется.
  - Мы уходим, Машенька, - сказал он. - Уходим. А вы должны ехать сейчас же, не задерживаясь. Вам нельзя медлить. Если красные схватят вас - они вас не пощадят. Я выпишу пропуска - вы доберётесь с ними до границы. Постарайтесь пробраться во Францию, в Париж. Там я разыщу вас. Если останусь жив... И ещё вот, - Николай вытянул руку, которую держал в кармане. - Это золотой медальон - подарок моей матери. Продай его, если вам станет совсем плохо. Но постарайтесь, прошу вас, постарайтесь, - он опять сильно сжал Машу за плечи, - постарайтесь добраться до Парижа. Если вы останетесь в России, я не смогу вас разыскать.
  Маша не двигалась. Она молча, остолбенело, смотрела на Николая. Тот вложил медальон ей в руку, потом, достав из кармана платок, вытер Маше мокрое от слёз лицо.
  - Прощай, Машенька, - повторил он и в последний раз уже поцеловал её в губы.
  
  Был вечер, когда их подвода тронулась в путь. Мать держала в руках вожжи, сама Маша и её маленький братишка Топ сидели рядом, молча глядя вокруг.
  Только они отъехали, на дороге появилась тоненькая девичья фигурка. Это была Ленка. Та быстро подбежала к подводе. Мать остановила лошадей.
  - Ты не передумала? - спросила Маша, с сожалением глядя на Ленку. - А, может, всё-таки, с нами?
  - Нет, Маша, - покачала головой та. - Я здесь пока останусь. А там... там видно будет... Ну... прощай, Маша, - добавила она.
  - Прощай, Ленка.
  - Может, когда и увидимся...
  - Может быть.
  И они обнялись. Подвода тронулась с места. Маша, оглядевшись, вытерла слёзы.
  
  ...Засыпала станица. Звёзды блестели сверху. Ветер всё пропитал густым тёплым настоем отцветающей гречихи. Тихо-тихо спускалась сонная ночь; зажглись огоньками разбросанные там и тут станичные домики. Опустели улочки, залитые лунным светом. И только слышала усталая Маша, как в соседней роще, где так хорошо и так прохладно было бродить среди тёмных деревьев, теперь громко и беззаботно переливаются глупые соловьи.
  
  Миссиссага, 2004 г.
Раздел редактора сайта.