А что же Тарас? А Тарас гулял по всей Польше с своим полком, выжег восемнадцать местечек, близ сорока костёлов и уже доходил до Кракова. Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие земли и лучшие замки; распечатали и поразливали по земле козаки вековые мёды и вина, сохранно сберегавшиеся в панских погребах; изрубили и пережгли дорогие сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых. "Ничего не жалейте!" - повторял только Тарас. Не уважали козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки подымались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя. "Это вам, вражьи ляхи, поминки по Остапе!" - приговаривал только Тарас.
Н. В. Гоголь "Тарас Бульба"
Когда на маленький окраинный хутор упала мёртвая, глухая ночь, и только свист ветра за окнами нарушал тревожную тишину, из чёрного леса появилась банда бандеровцев.
Бандиты обошли хутор, общаясь друг с другом только знаками и короткими тихими фразами. Они окружили хаты, где остановились на ночлег каратели из прибывшего вчера отряда МГБ.
Автоматные очереди, короткие и решительные - затарахтели одновременно, в разных частях хутора.
Сонные гебисты - кто в чём выпрыгивали наружу, и тут же ложились, сваленные на землю точными очередями.
У одной из хат завязался бой. Шесть гебешников, в их числе майор, держали оборону одного небольшого дома, в центре хутора.
Дом окружили бандеровцы.
Бой шёл уже больше часа, и когда стало ясно, что гебисты засели крепко, и их не выбить, совсем молодая девчонка в бандеровской форме, не глядя на свистящие мимо пули, подбежала к избе и метнула в окно связку гранат.
Избу тряхануло так, что странно было, как она не рухнула. И сразу же наступила тишина.
Несколько бандитов с автоматами наготове вошли внутрь и спокойно дострелили тех, кто ещё двигался.
Шёл сорок девятый год. Четыре года уже, как под ударами Красной Армии пал Берлин, но в лесах Западенщины, где рыскали банды бандеровцев, война продолжалась.
Одной из самых свирепых и безжалостных банд считался отряд Катьки-Атаманши. Бандиты появлялись там, где их никто не ждал и повлялись внезапно. Трещали автоматные очереди, летели кровавые брызги, чёрным пламенем полыхали крестьянские избы. Пощады не было никому. Коммунистов и сельсоветчиков вешали в центре села, у сельсовета - и рядом, под ноги повешеным бросали разорванный красный флаг.
В одном селе бандиты появились днём и оцепили школу.
Катька первая вошла в класс, держа автоматное дуло перед собой. На школьной доске она прочитала про Ленина и большевистскую революцию. Не сказав ни слова и опустив голову, она вышла из класса.
Бандиты сожгли школу, заперев всех, кто был внутри.
В другом селе разграбили магазин, пристрелив продавщицу и старого сторожа.
Из Киева в Западенщину отправился спецотряд МГБ. Перед этим майору отдали приказ: без Катькиной головы не возвращаться. Гебисты не надеялись захватить её живой. Пристрелить при задержании, мёртвое тело раздеть, сфотографировать, снимок - во все районные газеты - пусть видит наглядно каждый житель Западенщины, что значит поднимать руку на Советы.
Четыре месяца оперативники из спецотряда шли по следу банды. Четыре месяца они фотографировали оставленные бандитами трупы коммунистов и сельсоветчиков. А в конце угодили в собственную же ловушку.
Не ушёл ни один. Бандиты окружили отряд и положили каждого. Майор лежал в траве, кашлял кровью и задыхался. Катька подошла, перешагивая через раскоряченные трупы чекистов, усмехнулась жёсткой, стальной улыбкой, сплюнула, "Здравствуй, коммиссар!" - бросила она и из нагана всадила ему последнюю пулю в череп.
Не вернулся майор в Киев. Не пришлось ему отчитываться перед начальством.
Остался валяться в овраге неподвижным трупом. Только через три года власть словно опомнилась: к месту, где случился кровавый бой, отправились юные следопыты - отыскивать то, что осталось от павших; соорудили мемориал, и в Киеве назвали улицу в честь героя - сегодня давно уже переименованную...
А Катькина банда гуляла пуще прежнего. Полыхали густым пламенем сельсоветы и советские школы. Бились в судорогах повешенные "за сочувствие" Советской власти. Крестьяне боялись бандеровскую атаманшу и на неё надеялись. В честь её называли детей и после этих же детей пугали её кровавым именем.
Лаврентий Берия в Москве уже стучал по столу кулаком. С бандеровскими бандформированиями, - говорил он, - нужно покончить немеделенно!
Лучшие силы карательной системы ГБ бросить на борьбу с бандеровщиной!
На одного бандеровца - десять отборных чекистов!
Только так и никак по другому!
Сегодня или никогда!
...Клонилось к закату мирное лето тридцать девятого года. В богатых сёлах Западенщины уже собирали урожай, и жизнь вокруг казалась тихой и безмятежной; тишину эту не могли нарушить разговоры о приближающейся войне и слухи о стычках боевиков из ОУН с местной полицией.
Партизаны подстерегали в укромных местах и отстреливали небольшие отряды полиции. В ответ полицейские хватали ни в чём не повинных крестьян и приводили их "в исполнение", надеясь такими мерами навести порядок. Но всё это происходило каждый раз "где-то", а не вот здесь.
В том селе, где жила семья Катюши Лещинской, царила добрая, мирная тишина.
Катюшин отец - в прошлом разорившийся сельский коммерсант, сделавшийся простым крестьянином, происходил предками своими из старинной польской шляхты, но он не знал польского языка, был крещён в православной церкви, и ненавидел поляков. Катюша часто слышала, как отец за столом, выпив горилки, кричал, что всех "ляхов" надо порезать, и что если завтра придут большевики, он сам запишется в Красную Армию, если только ему дадут винтовку и разрешат убивать поляков.
Катюше было четырнадцать лет, и она уже обещала совсем скоро стать первой красавицей села. Отец всегда брал её с собой на ярмарку, он сажал её рядом с собой в телегу - знал, что все любуются красивой девчушкой.
Дома садилась она перед зеркалом и подолгу разглядывала себя. Катюша мысленно наряжала своё отражение в сверкающий подвенечный наряд и ослепительно улыбалась сама себе, мечтательно и по-детски беспечно.
Местные парни уже бились об заклад: кому из них достанется Катюша, когда чуть-чуть подрастёт.
Катюша знала, что растёт красавицей. Она находила любой повод пройти через село, надев на себя платье получше. Катюша шла медленно, не спеша; отмечая, когда кто-нибудь смотрел на неё из окна. Тогда она опускала голову, искоса глядя на того, кто рассматривал её и иногда, изредка совсем, позволяла себе в ответ улыбнуться.
Катюша запомнила навсегда тёплый сентябрьский день, когда она услышала: отец сказал матери, что началась война - немцы напали с Запада и идут на Варшаву. Отец сказал об этом почти с торжеством: он, как и многие в те дни, ожидал, что Красная Армия двинет сейчас с востока навстречу немцам и освободит украинские земли от постылой и ненавистной неволи.
Молодёжь уже приготовилась прятаться от мобилизации, так как никто в селе не хотел идти воевать за Польшу.
Но всё шло очень быстро: гораздо быстрее, чем кто-нибудь ожидал. Прошла только пара недель, и в селе расказывали, что польская армия панически удирает, главнокомандующий спрятался в Бресте, а правительство в полном составе сбежало в Румынию, не дожидаясь, пока немцы возьмут Варшаву. Говорили, что поляки бегут, бросая оружие при одном только виде вооружённых немецких солдат. И только отдельные отряды бились до конца, брошенные своим командованием - бились жестоко и обречённо - до последнего патрона, до последнего человека.
Однажды в селе появился карательный полицейский отряд. Они ходили по дворам и хватали заложников.
Усатый, одноглазый офицер, похожий на злобного и голодного коршуна, войдя во двор, обшарил всё быстрым, проворным взглядом. Глаз его скользнул по Катюше и упёрся в её сестру.
"Взять!" - коротко приказал он.
Отец метнулся наперерез, чтобы схватить дочь руками и не отдать её никому, но стоявший сзади солдат с силой ударил его в спину прикладом - тот рухнул и больше не поднимался.
А уже через день стало известно, что "в наказание за преступления против Великой Польши" все заложники были растреляны.
Старший брат Катюши Андрий выслушал известие молча. Не говоря никому ни слова, он достал из амбара охотничью двустволку и отправился из дома. Мать бросилась ему в ноги, но он только отодвинул её и так же молча ушёл.
Отец не разговаривал ни с кем: он лежал в кровати и не вставал со вчерашнего дня.
Наутро пришли соседи, и рассказали, что Андрия нашли за селом - там, где вчера ещё стоял польский отряд.
Тогда Катюша пошла в сарай и достала большой, длинный нож-шило, которым отец забивал свиней. Нож она обмотала тряпками и положила на дно большой корзины, присыпав сверху тряпьём.
Она шла, чтобы покарать смертью коршуна-офицера.
"Мне бы только добраться до него", - думала она.
"Мне бы только добраться".
Но отряда на месте не было. Не было их уже, как рассказали Катюше местные крестьяне, и в соседнем селе.
Она готова была идти пешком до Варшавы - чтобы разыскать убийц.
Катюша отправилась дальше, но недалеко: только она вышла за село, как встреченный ею пастух рассказал, что час назад карательный полицейский отряд оказался в засаде и полностью был перебит оуновскими боевиками.
...То, что произошло сегодня, Катюша запомнила на всю свою недолгую жизнь.
А после пришла Красная Армия. Вооружённые отряды солдат двигались через село. Крестьяне встречали их с радостью, когда те просили пить, выносили им холодное молоко в кринках; солдаты улыбались и благодарили - они говорили на незнакомом, но хорошо понятном языке.
Катюша прилипла к забору, разглядывая солдат, а когда командир в зелёной фуражке с красной звездой остановился у самой калитки и долго стоял, развернув карту, а потом вытер несколько раз лицо, Катюша не выдержала и, побежав в дом, вынесла ему полную кринку холодного молока. "Пожалуйста, пан офицер!", - говорила она, смущённо и приветливо улыбаясь. Командир улыбнулся в ответ и с удовольствием выпил холодное молоко. Он поблагодарил Катюшу, назвав её "красавицей". Катюша не знала, что значит это слово, но догадывалась, что русский командир сказал ей что-то очень приятное.
Казалось, что всё: та прежняя жизнь закончилась уже и больше никогда не вернётся.
Однако Красная Армия, пройдя через село, ушла дальше, на Запад, а в селе появились люди в форме очень похожей, тоже с красными звёздами на фуражках, но только фуражки у них были уже не зелёные, а голубые. С ними были и люди в штатской одежде.
Они не улыбались, они ходили по дворам, окидывая всё уверенным хозяйским глазом, "излишки" конфисковывали, а крестьян, когда те пытались сопротивляться, били прикладами и сапогами.
Начались выселения и аресты. Целыми семьями крестьян грузили в машины и увозили куда-то, а дома выселеных заколачивали досками, объясняя соседям, что отныне это - государственное имущество, и скоро здесь будут жить новые хозяева - достойные советские граждане.
У родителей Катюши забрали корову, свиней и всех кур. Оставили только одну курицу, объяснив, что семья у них небольшая, и этого им должно хватить. Отец ходил по двору хмурый, не разговаривая ни с кем и не отвечая ни на какие вопросы. Он больше не собирался записываться в Красную Армию.
Когда однажды во двор к ним вошёл председатель - толстый мужик с грубым, красным лицом и начал молча разглядывать единственную оставшуюся в живых курицу, отец не выдержал: лицо у него страшно перекосило - он схватил вилы, стоявшие у сарая и бросился на председателя. Тот, несмотря на большие размеры и огромный живот, оказался проворным мужчиной и увернулся от нацеленного в него удара.
Председатель бежал, не оглядываясь. А на следующий день к вечеру во двор к ним пришли четверо в синих фуражках, с винтовками на перевес и один с наганом в руке.
Отец, увидев их, бросился бежать в сад.
"Стой!" - крикнул энкаведист, вскидывая винтовку и прицеливаясь.
Катюша стояла, держась за дверь хаты. Всё сдавилось у неё внутри, сердце стучало тяжёлыми, глухими ударами и, казалось, вот-вот она потеряет сознание.
Энкаведист выстрелил.
Катюша видела, что отец упал.
Она подбежала к нему, трогала за плечо, звала, плакала, но отец не отвечал ей. В голове у него была дырка, и оттуда на траву стекала густая, чёрная кровь.
Спокойно, помахивая винтовками и переговариваясь, подошли энкаведисты. Они перевернули тело, пнули его ногой. "Сдох", - сказал энкаведист с наганом в руке. "Командир", - подумала про себя Катюша.
Она поднялась и, глядя ему в глаза, сказала внятно и ровно: "Я тебя убью".
Командир отшатнулся от девушки, улыбнулся кривой улыбкой и покачал головой. "Пойдём", - он махнул рукой остальным.
Они ушли, а Катюша упала в траву и долго, очень долго, плакала.
Матери и старшего брата Василя не было дома. Они пришли и долго не могли допытаться у Катюши, что же произошло.
Потом втроём перетаскивали массивное, тяжёлое тело Катюшиного отца.
На другой день после того, как отца похоронили, Василь ушёл поздно вечером, прихватив отцовскую двустволку. Мать не видела - видела Катюша, но она и не подумала остановить брата.
Шёл июнь сорок первого года.
Рано утром Катюшу разбудили чьи-то ужасные крики - крики были настолько страшными, что Катюша и не поняла сразу, что это кричит её мать.
В одной рубашке Катюша выбежала к калитке, и увидела, что по дороге убегала лошадь, к которой было привязано что-то. Катюша остановилась и увидела, что это было что-то грязное, и оно оставляло на пыльной дороге чёрные следы.
Мать её с криком бежала за лошадью, потом рухнула на дорогу, лицом в пыль, и лежала, уже не двигаясь.
Катюша медленно подошла к ней. Сначала она решила, что мать лежит без сознания, но после увидела, что мать её что-то шепчет серыми и грязными от пыли губами. Она наклонилась и смогла разобрать только одно слово, которое мать без конца повторяла.
"Вася!" - шептала мать, - "Вася..."
Катюша одна хоронила брата. Мать лежала на койке и не интересовалась ничем. Было неясно, то ли она действительно помешалась, то ли просто потеряла смысл и ощущение жизни.
Катюша уже не отходила от неё. Она подавала ей еду и питьё. Мать лежала, безучастно глядя на потолок или на стену. Она ела и пила всё, что приносила ей Катюша, после чего опять продолжала своё неподвижное существование.
А потом пришли немцы. Катюша и не поняла сразу, откуда они вообще взялись, так как не интересовалась ничем.
Немцы объявили селянам, что их страдания под коммунистами кончились, и начинается свободная жизнь. Нет больше жестокой советской власти и коммунистических порядков, и каждый теперь может жить спокойно, по совести. Того, кто будет прятать у себя партизан, евреев или коммунистов - расстреляют.
Немцы публично повесили толстого председателя и сельсоветчиков. До энкаведистов добраться они не смогли: те сбежали, расстреляв предварительно всех заключённых в районной тюрьме.
Рассказывали, что немецкая армия лучше вооружена и лучше обучена, чем Красная Армия, которая оставляет на каждом плацдарме горы трупов своих солдат и всё-таки отступает. Рассказывали, что в пограничной крепости Бреста карательный спецотряд НКВД, зажатый и окружённый немцами, бился несколько дней до последнего человека и был весь уничтожен. Рассказывали, что появились партизаны; во главе партизанских отрядов стоят бывшие офицеры НКВД - партизаны грабят и убивают крестьян и сжигают их избы, а также амбары со скотом и сеном, чтобы немцам потом нечего было отбирать у крестьян.
Однажды в селе появился партизанский отряд. Катюша вышла из дома и, закутавшись поплотнее в платок, подошла совсем близко и смогла рассмотреть партизанского командира. Это был невысокий угрюмый мужчина с опалёным, обветренным лицом. Катюша узнала офицера НКВД - того, кто убил её отца. Командир ходил взад и вперёд, злым и уверенным движением поглаживая кобуру на ремне и отдавал короткие, чёткие приказания своим людям. Катюша видела, что подчинённые уважают и боятся его.
Партизаны, убедившись, что немцев в округе нет, решили остановиться в селе на пару дней. Они расстреляли назначенного немцами старосту, не успевших сбежать двух местных полицаев и ещё четырёх крестьян, которых они безо всякой вины, скорее всего просто для страху, объявили "пособниками оккупантов".
Катюша вернулась домой, покормила мать, укрыла её потеплее и, одевшись, отправилась в путь. Ей было известно, что до села, где расположилась немецкая комендатура, четырнадцать километров, но Катюша твёрдо знала - сегодня же она доберётся до немцев. Попросить у соседей лошадь или телегу она не решилась, так как ей не хотелось привлекать внимание.
Катюша сначала шла по дороге, потом через лес, потом опять по дороге и опять через лес. Ей казалось, что она сейчас упадёт, но она всё-таки шла, упрямо придавив зубы и глядя прямо перед собой.
Наконец увидела она домишки районного центра, солдат на мотоциклетах и немецкий флаг, вывешенный у комендатуры.
Катюша подошла к офицеру, появившемуся на пороге здания с немецким флагом. Она почувствовала, что споткнётся сейчас и, чтобы не упасть, схватила руками перила. Офицер нахмурился и быстро что-то спросил по немецки. Судя по выражению лица, он спрашивал, что ей нужно. Задыхаясь, Катюша пробормотала несколько раз - "партизаны".
Лицо у офицера изменилось сразу же. А уже через десять минут немецкий отряд отправился в дорогу.
Близилась ночь. За несколько километров до села немцы остановились. Очевидно, они надеялись застать партизан врасплох. Катюша всё это время была с ними. Очевидно, немцы не доверяли ей.
Катюша попросила у немецкого офицера наган. Ей лично хотелось убить хотя бы одного партизана. Офицер усмехнулся и покачал головой.
"Ты смелая девочка" - сказал он на ломаном русском. Но нагана не дал.
Немецкий отряд ночью оцепил село. Дозорные партизан заметили приближающегося врага и подняли тревогу. Но было поздно.
Немцы, ворвавшиеся в село, окружали дома и стереляли в каждую живую тень - с оружием или убегающую в темноту. Стреляли молча, не предлагая никому плена. Только тот, кто вскидывал кверху руки, мог расчитывать на пощаду.
Захватили нескольких партизан и в их числе командира. Тот стоял, мрачно опустив голову. Катюша подошла к нему и зло, по звериному, улыбнулась.
"Командир?" - спросил немецкий офицер. - "Коммунист?" "Еврей?"
Тот молчал.
Катюша вернулась домой и, еле раздевшись, упала в кровать.
На следующее утро стало известно, что немцам удалось уничтожить весь партизанский отряд. Заодно они расстреляли крестьян, в домах у которых были обнаружены партизаны.
А в обед они соорудили в центре села виселицу и на плохом украинском объявили селянам, что им не следует уклоняться от обязанностей граждан Тысячелетнего Рейха, и каждый из них обязан теперь же, оставив свои дела, отправиться смотреть, как вешают негодяев. Для убедительности эсэсовцы пинали и подгоняли прикладами тех, кто не слишком хотел увидеть виселицу.
Трое эсэсовцев вошли к дом к Катюше, которая, одевшись, уже думала выходить. Но эсэсовцы подошли к лежащей в кровати Катюшиной матери. И поскольку та не проявила желания немедленно встать, эсэсовец закричал по-немецки и замахнулся прикладом.
Катюша бросилась, чтобы принять удар на себя. Но она не успела. Мать её вздрогнула от удара в грудь и глухо закашлялась. Эсэсовец, размахнувшись, нанёс удар в голову.
Катюша, подбежав, вцепилась ему в одежду. Тот отшвырнул девушку и вскинул автоматное дуло. Но в этот момент что-то прояснилось в глазах у него: вероятно, он узнал ту самую девчонку, которая выдала им партизан.
Эсэсовец, опустив автомат, ругнулся.
Немцы ушли, а Катюша подошла к матери. Та тяжело дышала и, глядя куда-то вверх, сплёвывала густую кровь.
Катюша вытерла ей платком лицо и губы и поправила подушку.
Потом она пошла смотреть казнь.
Народ понуро толпился. Женщины крестились и отворачивались.
Катюша увидела лёгкие, болтающиеся на весу петли и группу мужчин с разбитыми, окровавленными лицами. Руки у всех были связаны. Патефон исполнял весёлую и танцевальную немецкую музыку.
Потом музыку выключили, и немецкий офицер с большим мясистым носом прочитал приговор. То, что это был приговор, Катюша догадалась сама - читал офицер по-немецки.
После пленных подогнали к висилице, и всё произошло очень быстро. Повешенные отчаянно задёргали связанными руками и принялись раскачиваться взад и вперёд, размахивая ногами, словно это была детская качелька. У некоторых по штанам потекли испражнения.
Женщины в толпе закричали, отворачиваясь, некоторые упали в обморок.
Катюша подошла ближе. Эсэсовец в автоматом хотел не пустить её, но увидев, какое звериное выражение вдруг появилось на лице этой красивой и совсем юной девочки, он удивлённо отступил в сторону.
Катюшу, которую уже никто не держал, подошла совсем близко. Исполненная страшного торжества, сверкая глазами, смотрела она, как трясётся в судорогах тело партизанского командира. Она даже приподнялась на цыпочках, изо всех сил пытаясь разглядеть, смотрит ли повешенный на неё, видит ли он её сейчас, видит ли он хоть что-нибудь, понимает ли. Катюша догадывалась, что - нет, уже он мало что понимает, ведь тугая петля делает своё дело верно и без промедления. И Катюше очень хотелось крикнуть, разбудить его, привести в чувство. Пусть он узнает, кто убил его, пусть вспомнит девчонку, которую, конечно, и всерьёз тогда не воспринял - пусть он узнает, что эта девчонка всё-таки выполнила своё ужасное обещание.
Но вот, всё кончилось. Повешеные перестали крутиться, сделались неподвижными. Катюша только сейчас поняла, каким зловонием отдавали собравшиеся под висилицей испражнения. Она смотрела на синие, тяжёлые лица, огромные вываленные языки.
Её передёрнуло от страха и отвращения.
Она отвернулась и, никого не видя и никого не слыша, шатаясь, словно от водки, пошла домой.
Дома она ещё и не поняла, но уже почувствовала: что-то случилось, и случилось что-то ужасное. Катюша подошла к матери и сразу увидела, что мать не дышит. Она стояла неподвижно и смотрела, словно надеясь, что, вот, мать сейчас передумает и оживёт.
Потом ноги её подогнулись, она тяжело рухнула, ухватившись за койку, ткнулась лицом в ещё тёплое одеяло, которое тут же взмокло от поздних и не нужных уже никому слёз.
Не присаживаясь, Катюша отправилась в сарай за лопатой.
Она отыскала лопату и небольшую тележку. Зашла в дом, налила стакан и в один присест, зажмурившись, проглотила.
Какой-то туман опустился сверху и тугой плёнкой окутал мозги. Катюша подошла к кровати и принялась стаскивать мать. Тело тяжело стукнуло о деревянный пол. Катюша ухватила мать под руки и, скрипнув зубами, потащила к двери. В прихожей она упала. Выругалась про себя, встала и потащила мёртвое тело дальше.
Самым трудным оказалось приподнять труп и втащить его на тележку. Катюша вспотела, пока ей удалось сделать это. Тело покачивалось, когда Катюша везла его через двор и, казалось, вот-вот упадёт с тележки.
Но это было только начало. Предстояло дотащить тележку до дороги, и у Катюши голова закружилась от одной мысли, что ей придётся сейчас катить ветхую и скрипучую тележку вверх по неровной, каменистой и извилистой дорожке. Она подумала, что легче, пожалуй, было бы привязать мёртвое тело к тележке, но Катюша поняла, что никогда не заставит себя сделать это.
Она до крови раскусила губы, лицо её стало белым, как у покойницы, но Катюша сумела, не перевернув, поднять тележку к дороге. Здесь уже было легче. Катюша продолжала катить, бессмысленно глядя вперёд - как кровавое солнце опускалось в густо укрытый чёрными тучами горизонт.
Наконец, она докатила тележку до кладбища. Не теряя минуты, Катюша тут же схватила лопату и принялась копать могилу. Силы покидали её, но Катюша знала, что если она остановится, то упадёт в вырытую могилу и тут же потеряет сознание.
Поэтому она не останавливалась.
Когда могила была готова, Катюша стащила туда мать, сложила ей на груди руки, вылезла и тут же упала в траву на колени. Она решила, что обязательно надо прочесть молитву, и по другому просто нельзя - не собаку же она закапывает; Катюша принялась шептать первые, пришедшие ей на ум строчки, но слёзы тут же плотной, тяжёлой волной поднялись к горлу и сдавили так, что Катюша готова была задохнуться. Она опустилась лицом в траву и её било, трясло в судорожных рыданиях.
...Едва только прийдя в чувство, она приподняла голову, вытерла рукавом лицо и опять начала читать молитву, как снова чуть не захлебнулась судорожной, тяжёлой волной...
Катюша приподнялась с земли и ладонями принялась сбрасывать в могильное отверстие сырую, чёрную мякоть.
Ночь спустилась на землю. Катюша встала с травы, перекрестилась несколько раз и пошла в лес.
Деревья шелестели ветвями, раступаясь и пропуская её к себе. Катюша всё шла и шла. Ветер подул, обдувая её горячее и мокрое лицо.
Катюша понятия не имела, куда она идёт и зачем. Она только знала, что домой она больше никогда не вернётся. Катюша не хотела жить, она хотела умереть, но наложить на себя руки она не могла. И зачем-то всё брела, брела и брела куда-то. Наверное, где-то в самой глубине её сердца мерцала маленькая твёрдая искорка, которая не хотела сдаваться - наперекор всему искорка эта хотела борьбы, жизни и хоть какого-нибудь продолжения.
Она шла целую ночь - пока рассвет не потревожил верхушки дремлющего в темноте леса. Ноги у неё подкашивались, в голове всё переворачивалось и мутилось.
И тут двое в странной форме - ни то полицейские, ни то военные выросли перед ней. Их автоматные дула держали девушку на прицеле. "А ну, стой!" - закричал один, и автомат вздрогнул в руке у него. "Кто ты?" "Куда идёшь?"
Но Катюша не понимала их, она даже не понимала, на каком языке к ней обращаются; слова, как маленькие металлические молоточки стучали в стеклянную перегородку её сознания, не проникая внутрь.
Катюша остановилась. Она качнулась всем телом. Хотела сказать что-нибудь, но ноги её ослабли, в голове закружилось и поплыло - Катюша без чувств рухнула на траву.
Так она очутилась у бандеровцев. Сначала Катюша просто жила в отряде и готовила для бойцов еду, но это продолжалось недолго. Во-первых, Катюшу жгла и душила ненависть ко всем тем, кто лишил её семьи и родных, а во-вторых, она понимала, что долго не сможет существовать независимо среди лишённых женского общения молодых и здоровых мужчин, и если она не станет здесь таким же солдатом, как они, то ей очень скоро придётся покинуть в отряд и вернуться в своё село - возвращаться в село она не хотела.
Бандеровцы готовили нападение на немецкий обоз, и Катя захотела идти вместе с группой бойцов. Командир сомневался сначала, что она справится с оружием, но согласился.
Бандеровцы долго ждали в засаде, когда наконец появится обоз. Потом командир дал знак приготовиться.
...Автоматные очереди захлопали со всех сторон так громко и неожиданно, что Катя растерялась вначале и едва не выронила автомат. Пули свиcтели над головой. Катя пригнулась и вся задрожала.
Но тут же что-то нашло на неё. Она вскочила. Автомат задёргался и запрыгал в её руках. Катя видела, как немецкие солдаты разбегаются и падают на траву.
Она вышла вперёд и лицом к лицу столкнулась с совсем ещё молодым немецким солдатиком. Мгновение они смотрели в глаза друг другу, и Катя прошила его автоматной очередью. Солдат упал, выплюнув кровь. Чистые голубые глаза его были широко и удивлённо раскрыты.
Бой закончился уже. Выстрелы смолкли. Бандеровцы разбирали отбитое добро. Катя стояла и смотрела в лицо убитому солдату.
"А ведь ничего страшного, - думала она про себя. - Мёртвые они вообще не страшные. Живые страшнее."
И всё-таки, она запомнила этот бой и этого немца.
Минули годы, война ушла далеко на запад, а после и вовсе кончилась - советские солдаты подняли над расстреляным рейхстагом красное знамя, но здесь, в лесах Западенщины, война продолжалась по прежнему.
Осенью сорок пятого во время стычки с карательным отрядом НКВД погиб командир. Оставшиеся в живых бойцы собрались на привале возле костра. Встал вопрос, кто станет новым командиром. Поднялась Катя и молча оглядела всех. "Я буду", - сказала она.
Бойцы удивились. Они знали Катю, как смелого и безжалостного бойца, но командир...
"А что? - сказал кто-то. - Пусть будет..."
Все пожимали плечами. Против не нашлось никого.
И на другой день отряд, пройдя через леса больше пятнадцати километров, разорил небольшое село. Четырёх коммунистов повесили на перекладине в центре села. Их семьи сожгли, заперев в хате. Председетель пытался отстреливаться и даже ранил одного бандеровца в руку. Катя выбросила автомат, достала из кобуры наган и, ворвавшись в избу, раньше, чем председатель успел пальнуть, свалила его двумя выстрелами в грудь и одним в голову.
Семью председателя расстреляли.
А через две недели, в нескольких километрах оттуда обстреляли машину, в которой ехал подполковник НКВД. Шофёр был убит на месте. Выскочивший из машины подполковник забился в кустарник и, отстреливаясь из двух наганов, умудрился уложить четырёх бандитов, пока голову ему не разнесла точная пуля - Катя прицелилась из винтовки с оптическим прицелом. Беременную жену подполковника бандеровцы привязали к дереву и сначала разрезали ей живот, а после перерезали горло.
Прошло четыре года, шла осень сорок девятого - убийства, грабежи и погромы не прекращались. Ужасная слава о кровавых делах Катьки-Атаманши перекатилась далеко за пределы тех мест, где орудовала банда. Степан Бандера уже давно спрятался в ФРГ, американская военная полиция, охотившаяся за ним поначалу, оставила лидера украинских боевиков в покое - тот нашёл себе покровителей в лице британской разведки. В пятьдесят девятом его ликвидирует агент КГБ - ядовитой струёй в лицо; труп Бандеры обнаружат в подъезде дома. Правая рука лидера Роман Шухевич пока жив, но очень скоро до него доберутся - Шухевич погибнет в перестрелке с внезапно накрывшими его гебистами. Банда Катьки-Атаманши, как и некоторые другие бандеровские отряды, действовавшие разрозненно и одиноко, давно уже не подчинялась никому.
А в Москве Берия кипятился вовсю. "Что это такое?! - кричал он. - Четыре года, как война кончилась, а мы порядок навести не можем!.. Под корень вычищать эту нечисть! Чтобы и духу от неё не осталось!"
Сталин распекал Абакумова. "Десять лет?!.. Это школа, а не тюрьма! Двадцать пять лет, не меньше!" И Абакумов, которому самому скоро придётся понюхать стенку, стоит навытяжку перед вождём.
На Западной Украине волною пошли аресты. Гебисты хватают всех, кого хоть краем подозревают в сочувствии бандеровцам. В Сибирь отправляют всех родственников непойманного боевика-бандеровца - как близких, так и дальних, друзей (если такие есть) и уже чисто на всякий случай соседей - и слева и справа.
"Нечего либеральничать, - говорит Берия. - Не хотели жить при социализме - пусть не живут вообще".
И сами бандеровцы хорошо понимают, что это конец, смерть, что впереди ничего не видно - потому зверствуют пуще прежнего.
В одном из сёл боевики Катьки-Атаманши вырезали четыре семьи коммунистов. Трупы застреленных развесили на деревьях. "Нечего их жалеть! - думала про себя Катька. - Кто и когда меня пожалел?"
Но на привале однажды, когда сидела она у потухшего ночного костра и смотрела на мерцающие холодные звёзды, стало ей вдруг противно, тошно и одиноко - до того паршиво и гадко, что словами не выразить. "Неужели мы, люди, - думала Катя, - для того и живём только, чтобы уничтожать друг друга?" Обняв руками колени, она уставилась в темноту, где дымились остывающие угольки, и подумала, что она не первая здесь - многие до неё задавались уже подобным вопросом; многие ещё будут задаваться. "Так существует ли вообще ответ?.. Или всё это - как и этот потухший костёр или эти вечно холодные звёзды - не имеет никакого смысла, и потому не стоит задавать вопросы". Катя чувствовала, что ответ существует, но она его никогда не найдёт. "Надо спросить у священника, - подумала она".
В отряде был молодой боец, его звали Андрием - совсем как Катиного брата; Андрий воевал уже два месяца, и за всё время ни разу он не поговорил с Катей, и она с ним ни разу - ни о чём, никогда. Только она видела, что Андрий часто внимательно и подолгу на неё смотрит - сидит, скажем, на привале, прислонившись о дерево и смотрит - как будто и не хочет он ничего сказать ей - просто смотрит и всё.
Однажды, когда совершали они рейд к польской границе - лицом к лицу напоролись нечаянно на небольшой наряд советской погранохраны. Пограничники, увидев форму врагов, первые открыли огонь - бандеровцы ответными очередями уничтожили их всех. В этой случайной и совершенно бессмысленной стычке бандеровцы тоже оставили на траве трёх человек. Среди убитых был и Андрий.
Уйдя вглубь леса, в нескольких километрах от того места, где всё случилось, вырыли в чёрной земле наспех три неглубокие могилы. Поодаль расположились на ночной привал.
Засыпая, Катя открыла глаза и увидела вдруг, что над одной из могил - и она почему-то точно решила, что это могила Андрия - возышался невесть кем установленный деревянный крест.
"Откуда крест?" - подумала Катя и, закрыв глаза, уснула.
Утром, когда снимались с привала, она подошла к могилам ещё раз - никакого креста здесь не было. "Чёрт знает что такое!" - подумала Катя.
А через два дня Кате приснился Андрий. Он ей глядел прямо в глаза и словно хотел спросить, а потом вдруг сказал: "Душно здесь без креста. И страшно очень". Катя проснулась.
Стояла глубокая сырая полночь, и звёзды холодными белыми огоньками нежно сверкали посреди сурового чёрного неба. И казалось, что звёзды эти - крохотные дырочки на небосклоне, и мягкий лучистый свет их - он падает вниз, на Землю, как послание, из другого далёкого, Верхнего Мира - и что там, в этом мире, ждёт Катю?
Что?..
На следующий день Катин отряд вошёл в село. Катя твёрдо решила: здесь они никого убивать не будут, сюда она пришла не за этим.
У ворот небольшой православной церквушки (Катя не хотела идти за советом ни к католическому священнику, ни тем более к униатскому - по большому счёту ей было всё равно, но тут она вспомнила, что когда-то, очень давно, была крещена в православии) её встретил немолодой батюшка. Он настороженно рассматривал приближающихся к нему вооружённых людей в обтрёпанной бандеровской форме.
Катя опустила автомат и хмуро оглядела священника. "Здравствуй, - сказала она. - Я Катька-Атаманша. Слышал про меня?" "Приходилось, - ответил священник." "Можешь меня не бояться. Я не униатка, я православная." "Я Бога боюсь, не людей", - ответил священник очень спокойно, и взгляд его говорил, что он не обманывает.
Катя помолчала немного, подбирая слова. "Не нравимся мы тебе, вижу, - сказала она наконец." Священник молчал. "Советы тебе, наверное, больше по душе." "Советы - это власть, - ответил священник. - Плохая или хорошая... А вы людям спокойно жить не даёте. Пятый год, как война кончилась - только мир всё никак не начнётся." "Скоро начнётся, батюшка, потерпи, - ответила Катя без всякой улыбки. - Скоро нас всех повыбьют - будет тогда тебе мир..."
Потом сказала: "Исповедоваться и причаститься хочу. Можешь?" "Исповедовать - да, причастить - нет", - спокойно ответил священник. "Почему так? Грешная?.." Батюшка не отвечал, и они молча, испытывающе и внимательно, смотрели в глаза друг другу.
"Хорошо, - Катя кивнула. - Только исповедуй меня."
А на следующий день уже был новый налёт. Разгромили сельскую школу. Молодую учительницу вывели из класса и повесили на крыльце, прикрепив на груди табличку с надписью "Коммунистка". Детей, заперев в классе, сожгли.
А потом, на привале, Катя достала старое зеркальце - треснувшее и покрытое пылью. Из грязного, забрызганного стекла глянуло на неё измученное и постаревшее, незнакомое, чужое лицо. Она поняла вдруг, поняла ясно, что той красивой и доброй девочки - Катюши Лещинской - больше нет и никогда не будет, что жизнь кончилась, не начинавшись, что впереди конец и ничего больше. Она обронила на траву зеркальце и огляделась вокруг.
"ГБ! - услышала она. - Их много! Нас окружают!"
"Но вот, и всё! - подумала она про себя. - Давно пора было это закончить. Но как глупо и как бессмысленно!"
Уже били отовсюду автоматные очереди, и слышались тяжёлые разрывы гранат. Мелькали между ветвями силуэты наступающих гебистов. Катя отошла в сторону, пустив наугад несколько очередей.
Рядом с автоматом в руках появился Петя Сидоренко - шестнадцатилетний парнишка - новичок и доброволец. Гебисты расстреляли его брата, и он подался в бандеровцы. Руки его уже были запачканы кровью. Катя остановилась, глядя на него, о чём-то мучительно и тяжело думая.
"Рядовой Сидоренко! - закричала она. - Слушай боевой приказ!" Тот с готовностью подошёл ближе.
"Рядовой Сидоренко! Бросаешь оружие и бежишь отсюда. Ясно?! Больше ты никогда не возьмёшь в руки автомат! Домой возвращаться не вздумай! Беги в Польшу, оттуда проберёшься на Запад! Приказ ясен?!"
Петя застыл, уставившись на неё - он подумал, что командирша его сошла с ума.
"Тебе, что, не ясно?! - заорала на него Катя. - Выполняй приказ, твою мать, не то расстреляю!!"
Петя отошёл в сторону, где росли пышные, густые заросли, и опустил автомат. Он видел, как Катя достала из боевой сумки шесть ручных гранат и привязала их к поясу. После присела в кустах. "Прости, меня, Господи, - прошептала она негромко, - по другому я не умею!" А когда появились гебисты - сначала двое, потом ещё четверо - Катя вдруг неожиданно вынырнула из-за кустов - Петя успел пригнуть голову - он слышал крики "Сдавайся, сука! Руки вверх!", потом - "Это Катька-Атаманша!" - узнал её один из гебистов - и сразу раздался сумасшедший, оглушительный взрыв.
Когда Петя, открыв глаза, выглянул осторожно, он увидел, что все шесть гебистов мертвы. В самых разных, застывших позах лежали они на забрызганной чёрной кровью траве. От Кати же ничего не осталось. А на то, что осталось, лучше было не смотреть.
Эпилог
Моросил мелкий противный дождь, когда самолёт из Торонто приземлился в Киеве. Пётр Петрович достал свою дорожную сумку и неспеша выбрался наружу.
Шёл декабрь 2004-го, и Пётр Петрович Сидоренко прилетел в Киев. Прошло пятьдесят пять лет с того дня, как он, шестнадцатилетним мальчишкой, бросил на землю свой автомат и снял с себя бандеровские знаки отличия. Приказ Кати он выполнил.
После этого он долго шёл сквозь глухой, мёртвый лес, обходя стороной деревни и хутора; он шёл несколько дней, останавливаясь на ночлег в лесу и питаясь только лесными ягодами, пока не добрался, наконец, до польской границы.
Здесь дул бешеный, мокрый ветер - словно перед дождём. Советские пограничники, выдвинув вперёд автоматные стволы и опустив чёрные козырьки фуражек, ходили взад и вперёд, вдоль жирной земляной полосы, густо пропаханной и расчерченной продольными линиями.
Несколько часов Петя сидел в сыром овраге, а когда надвинулась ночь, чёрная и дождливая, он перебежал через пропаханную контрольную полосу. Он слышал крики, автоматные очереди и лай злобных овчарок. Уже оказавшись на польской территории, он бежал, петляя - стараясь путать следы.
Шанс уйти от погони - Петя понимал - невелик, но он есть. И Петя должен этот шанс использовать - другого у него не будет. Петя ушёл. Граница осталась далеко позади. Он падал и спотыкался, но вокруг него стоял уже не советский, а польский лес, и для спасения это значило очень много.
Он добрался до ближайшей деревни. Остатки бандеровской формы и западно-украинское наречие говорили о многом; и Петя боялся, чтобы польские крестьяне не выдали его властям. Но слишком жалкий был вид у недостреленного беглеца, и крестьяне - седой и скрюченный дедушка лет семидесяти и бабушка того же возраста - не стали ничего спрашивать. Они дали ему поесть и уложили на сеновале. Наутро Петя отправился дальше. Сердобольные старички, у которых, как выяснилось, сын пропал на войне, дали ему одежду, еды и немного денег.
Денег хватило, чтобы добраться до германской границы...
А после была Германия, где он прятался от полиции по тёмным углам и не решался никак обратиться за политическим убежищем - его пугали истории, как на расстрел выдавали совдепам беглецов из Советского Союза западные "демократы".
Но однажды Петя случайно оказался там, где полиция проводила "спецоперацию": его схватили грубые люди в форме, манерами и разговором похожие на гестаповцев. Он оказался за решёткой. Несколько месяцев решалась его участь. (Скорее всего подыскивали вариант - обменять его на кого-нибудь.) Петя думал о самоубийстве.
Но всё закончилось благополучно. Он получил вид на жительство, а через несколько лет сумел перебраться в Канаду.
С тех пор прошли годы, десятилетия, прошла жизнь, и Пётр Петрович приехал домой, на Украину - он прочитал в газете, что во Львове одну из улиц назвали именем Катерины Лещинской.
Киев, где Пётр Петрович не был уже целую вечность, ему не понравился. После спокойного и даже унылого Торонто - здесь всё дышало тревогой и ненавистью. Воздух был накалён, всюду мелькали злобные оранжевые лоскутья.
Несколько часов оставалось до львовского автобуса, и Пётр Петрович решил прогуляться до Майдана Независимости.
Здесь бушевала и ревела толпа. Всё было вымазано и разукрашено всполохами оранжевого огня. Группка юнцов в сторонке тянула пиво из банок. Они разглядывали охраняющие площадь милицейские патрули с автомобилями и обсуждали очень спокойно, что, вот, хорошо бы эти автомобили переворачивать.
На горизонте людских голов появилась крохотная отсюда, ободранная физиономия Ющенко, который что-то закричал в мегафон, и толпа в ответ радостно, восторженно заревела. Юнцы жаждали крови и революций.
Пётр Петрович не стал больше стоять здесь - он направился на автовокзал.
Уже был вечер, когда Пётр Петрович добрался до Львова. Здесь ему тоже не понравилось. Атмосфера в городе была - как накануне тяжёлой, кровопролитной войны.
Пётр Петрович проехал от автовокзала на автобусе, и дальше решил идти пешком. Дул отвратительный мокрый ветер. Пахло дождём и бензиновой гарью. Пётр Петрович застегнул пальто и поднял воротник.
Он шёл узенькой улочкой старого Львова, и думал о том, что Катя Лещинская, наверное, была простой сельской девчонкой, и если бы всё пошло по другому, то и её жизнь была бы совсем другой - он вышла бы замуж за такого же простого деревенского парня и родила бы ему много, очень много детей; но только кровавым огнём вспыхнуло время, и Катина жизнь получилась короткой и страшной. Ещё думал, что эта улица в чужом для Кати городе - единственное, что осталось на этой земле от Катиной жизни. Хотя, нет. Ещё есть маленькая Катюша - светловолосая девочка с голубым глазами - внучка Петра Петровича - её ведь не было бы, если бы Катя не отдала тогда этот свой "приказ". Катюша подрастает в далёком Торонто и бойко говорит с дедом по-украински, хотя и с англо-североамериканским произношением.
Пётр Петрович достал из кармана карту, посмотрел внимательно и увидел, что почти пришёл. Мимо него проследовала стайка юнцов, обвешанных оранжевыми тряпками. Выражение лиц у молодых людей было - словно они идут кого-то громить. Петра Петровича обдало запахом пива и анаши. Один из юнцов задел плечом пожилого мужчину и, даже не обернулся.
Но вот, Пётр Петрович свернул за угол и тут же увидел новенькую металлическую табличку, где чёрными буквами на белом фоне было выгравировано: "Улица имени Лещинской".
Пётр Петрович остановился. "Здравствуй, Катерина, - сказал он."
Смеркалось. Из чьего-то окна понесло запах жаренного кофе. Где-то играла тихая музыка. Белые звёзды вспыхивали одна за другой над проваливающимся в черноту городом.