Аннотация: Начатая и незаконченная повесть. Время и место действия: Украина, 1918 год.
Маленький волчёнок Никита, назвала как его Оля Арсеньева, был куплен незадорого - всего за несколько копеек. На пароходной конторке его продавал мальчишка, волчонка никто не покупал, он лежал в корзинке. И его купила Оля.
Он только-только научился открывать глаза, его шкурка цветом походила на черный листовой табак, от него разило псиной - Оля взяла его к себе за пазуху, пригрела у своей груди. Это ей пришло на ум сравнить цвет его шерсти с табаком - он маленький и смешной, меньше чем котенок, дурманил ее, словно табак, прекрасной своей таинственностью. Мальчишка, продавший ей маленького зверька, рассказал, что волчонка нашли в лесу на поляне - мальчишки пошли в лес за птичьими яйцами и набрели на волчий
выводок (волчата были еще слепыми), пять волченковых братишек
умерли от голода, он один остался жив.
Волченок не мог лакать. Оля отстала от своего парохода, достала в городе соску, такую, какими кормят грудных детей и кормила волченка из этой соски - она шептала волченку, когда кормила его:
Она научилась часами, по-матерински, говорить с волченком. Волченок был дикий, он пугался Оли, он залезал в темные углы, поджимал под себя свой маленький пушистый хвостишко, и черные его осторожные глаза сосредоточенным, живым блеском всегда стерегли оттуда, из темноты, каждое движение Олиных рук и глаз, и когда глаза их встречались, глаза волченка, не мигающие, становились особенно чужими, смотрели с этой треугольной головы двумя умными блестящими пуговицами, но весь треугольник мохнатой головы, состоящий из острой пасти и черных, тоже острых ушей - он был глуп, и совсем не страшен. И от волченка сильно пахло псиной, все вокруг прокисало этим его псиным духом.
...Украинские леса стояли безмолвны, они словно пожухли в ночи. Но если бы мог кто слышать за десятки верст вокруг, то в
этом лесном шорохе и шелесте таинственной украинской ночи, он бы услышал многое. И треск падающих деревьев, спиленных воровски, и равнодушное дзеньканье наточенных пил, и разговоры в лощинах, на горах, в пещерах и шалашах самогонщиков и дезертиров, шаги и окрики, пальба в небо полесчиков и лесников, посвисты и пересвисты, и дикий совиный крик, и людской крик тоже, и чьи-то негромкие стоны, и топот копыт.
Ночами далеко видны лесные костры, и если эти костры люди зажгли в лощине - далеко по росе стелется сиреневый дым. Страшны ночные костры, и страшные были рассказываются около ночных украинских костров. Волки далеко обходят эти костры. А днем в лесу, в жарком июле, не так. Здесь просторно всегда, и пахнут леса татарским некленом.
...Был светлый, солнечный день, когда офицер Андрей Никитин, бодрый и энергичный человек, разыскал в соседней деревне Кузьму Цыпина, и сказал ему, что он теперь временно вместо лесничего. Он говорил мало, и только добавил, что за ним едет еще шестнадцать вооруженных солдат, и приказ у них - не дать разграбить леса, и что у них право, в случае чего - расстреливать мародеров.
Вместе они направились к старосте. Тот сидел в избе со своим помощником - они пили мутный самогон и закусывали его вареной рыбой. Староста велел своему помощнику подать третий стакан - Никитину.
А Цыпин слушал и смотрел на все молча. Он слушал Никитина внимательно, но, будучи страстным охотником, в ответ
рассказывал ему о тетеревах, о лисицах, и еще - о двустволках. Заодно рассказал, как убили мужики местного коммиссара - человека жестокости исключительной, редкой. Коммиссара убили в доме, при отступлении большевиков, выпороли ему кишки, кишками связали по рукам и по ногам, все это потом зачем-то пытались запихнуть в реквизированный красными рояль, но запихнуть не сумели, и потому вместе с роялем сбросили с обрыва в Днепр. Рояль и теперь висит на обрыве - застрял в тальнике... Ну а охота в тех местах замечательная, просто прекрасная: если, например, хочешь травить лису в январе, когда она голодает, можно за зиму набрать шкур штук сто. Но только, конечно, это - не дело для настоящего ружейного охотника - позор это.
Потом приехал Федор. Он приехал на шарабане, где передние
колеса были заменены тележными, а задние остались на резине. Федор выстроился во фрунт, руки по швам и зарапортовал:
- Честь имею явиться, ваше благородие.
Никитин подал ему руку и хлопнул по плечу.
Федор сказал так же торжественно:
- Честь имею доложить, ваше благородие, что, лучше нам заночевать здесь, а то - глянь - пришибут еще ночью - это которые порубщики. Народ, ваше благородие, стал прямо сволочь, одно безобразие.
Но Цыпин оказался иного мнения. Он нахмурился:
- Это чтобы господина офицера Антона Ивановича тронуть?
Теперь леса - наши. Большевиков нет, помещиков тоже. Все наше теперь. Это как так - господина офицера тронуть?.. Да я вас до Ивова ключа провожу, по степу поедем, в объезд. У Антона Ивановича - наган, у тебя - винтовка, у меня - винтовка, сыну велю итти вперед,
двухстволку дам. Да мы их всех перестреляем! Это чтобы офицеров трогать?.. Да он на то и приехал, что леса теперь наши. Теперь бери сколько сам хошь - без воровства, по закону...
Степи в июле жаркие, надоедает стрекот кузнечиков, и сильно пахнет кругом полынью.
...Втроем спустились с горы, проехали овраг, проехали потом мимо ветрянок. Все было спокойно. Кругом полегла степь - вечная и неподвижная.
Двинули в объезд. Цыпин скоро заснул, Федор тихо мурлыкал себе под нос. Было очень темно и совсем тихо, только слышалось, как трещали кузнечики.
Снова спустились в балку - здесь слышно стало, как где-то рядом пищат и посвистывают сурки. Федор слез с шарабана и повел лошадь под уздцы, заявив, что сурки своими норами всю дорогу изрыли - чего доброго лошадь ногу сломает.
Выехали на гору и увидели, как далеко в степи, за лесами и за Днепром, в безмолвии вспыхнуло и разорвалось небо яростной, злой молнией. Грома слышно не было - не докатился.
- Гроза будет, - сонно сказал Цыпин.
И опять распахнулось небо, также безмолвно, только теперь слева, над степью.
Лошадь побежала рысью, сухой чернозем гулко и звучно разносил кругом топот копыт и тарахтение колес - показалось, будто кузнечики стихли, и огромная половина неба, от востока до запада без звука порвалась надвое. Рядом с дорогой подсолнечники склонили
свои тяжелые, усталые головы - и тогда по степи прокатились далекие мощные удары грома, и стало вдруг очень душно.
Молнии вспыхивали уже бессчетно, все небо рвалось молниями в лоскутья, все небо покрылось этими росчерками, и гром бил уже отовсюду.
Цыпин проснулся и сказал:
- Надо, Федор, к пастухам ехать, в землянке дождь пересидим, мокнуть никак не охота...