В тот день я проснулся как обычно - в восемь. Потушив назойливо тарахтевший будильник, послушно оставил тёплую, согретую за ночь постель.
Позавтракав яичницей без колбасы и чаем без сахара, я подумал о том, что послезавтра - политкружок, и я уже никак не успею подготовить доклад о бедственном положении трудящихся в Индии.
Большие часы на городской башне тяжело стукнули половину девятого, когда я вышел из подъезда своего дома на улице имени крови, пролитой расстрелянными коммунарами. Не прошло и двадцати минут, как я, пройдя через площадь, имени пули, убившей Кирова, взял автобус и доехал до улицы имени печки, в которой окончил жизнь Сергей Лазо. Здесь в большом сером здании находится бюро по организации обслуживания контор по обслуживанию работников обслуживания, где я и работаю.
Как только я вошёл внутрь, то сразу понял: что-то произошло. Наша штатная гардеробщица Вера Семёновна посмотрела на меня как-то не по обычному. Но она ничего не сказала, а я не стал спрашивать. Войдя в свой кабинет, увидел нашего бухгалтера Петра Ивановича Скрепкина, который всегда приходил раньше меня. Скрепкин поднял глаза и, не сказав ничего в ответ на моё "доброе утро", посмотрел на меня молча и коротко - с каким-то брезгливым любопытством, после чего снова уткнулся в свои бумаги.
Я присел за стол и только достал папку, как вдруг увидел начальника отдела. Тот вошёл в кабинет своей обычной ровной походкой, выдающей в нём отставного военного. Посмотрев на меня внимательно, он начал без предисловий:
- Если вы ещё не в курсе, то этой ночью ваша сестра была арестована органами НКВД. Сегодня в пять-десять состоится общее собрание коллектива. Что вы должны делать - знаете.
Он повернулся и вышел. А я остался, остался со своими мыслями. Сестру мне было не жаль. Мы с ней никогда не любили друг друга. В прошлом году сестра выскочила замуж за офицера, который был её старше на десять лет, и с тех пор перестала меня узнавать. Но какой-то безотчётный ноющий страх сдавил душу. Я вдруг представил себе сестру. Её в наручниках ведут по тюремному коридору, длинному и угрюмому. Гулким, тяжёлым эхом отдаются шаги. А потом приходят за мной... Я почувствовал, что вспотел.
Да, я знал, что теперь должен был делать. На прошлой неделе арестовали тёщю заместителя директора Дармоедова. В тот же день Дармоедов прочитал на общем собрании отречение. Он бы, конечно, отрёкся от своей тёщи и без всякого НКВД, но это Дармоедову так и так не помогло - его забрали на другой день. Вернее, на другую ночь.
Посидев так на месте, я поднял глаза и посмотрел на потолок. Мне показалось вдруг, что стены закачались, и потолок, плавно кружась, начал медленно на меня опускаться. Не помню, как я пережил этот день. То и дело смотрел на часы: когда с надеждой, а когда - с ужасом. Порою мне судорожно хотелось остановить время - чтобы вечер этот не наступил никогда. И посмотрев на циферблат, я видел, что минуты пустились в какую-то дикую неудержимую пляску, и мне их уже не остановить. Зато когда я говорил себе - если бы сейчас уже было пять часов... если бы этот проклятый день закончился наконец... - стрелки тогда, словно бы подслушав моё желание, останавливались и ползли так медленно, что мне казалось порою - они и не движутся никуда; просто стоят, стоят на месте, стоят, дожидаясь того момента, когда некуда больше уже будет спешить, времени больше не будет, всё канет в бездонную пугающую пустоту...
День наконец подошёл к вечеру. Я смотрел на часы и не мог в это поверить. Не помню уже, как добрался до большого актового зала, обитого везде красными полотнищами. Там уже все собрались. Сталин тоже был тут. Мёртвый, гипсовый, но видящий и слышащий всё.
Что я говорил, не помню. Помню только, как оторвался от текста, уродливо-корявым почерком нацарапанного на мятом листке конторской бумаги. Оторвался и увидел, что Сталин смотрит прямо на меня, и глаза его ярко горят зелёным пламенем. Я снова уткнулся в текст, снова забормотал что-то. Но внутри жгло - ни на секунду не отпускал, не давал покоя гипсовый силуэт. Наконец, я не выдержал - снова оторвал взгляд от бумаги и посмотрел на Сталина. Глаза у него по прежнему были зелёные, и он по прежнему смотрел на меня. Я бросил взгляд в зал и вдруг увидел, что глаза у всех сидящих здесь светятся всё тем же матово-зелёным огнём. Я лучше вгляделся: ошибки быть не могло - уже физически чувствовал, как обступив отовсюду, пытались меня лизнуть бледные языки адского пламени. Я посмотрел вниз: пола не было, я стоял на весу, опираясь ногами о воздух, чудом каким-то удерживаясь, чтобы не провалиться в широко раскрытую пасть горячей, полыхающей бездны.
Не помню, как дочитал до конца. Помню тишину в зале: казалось, все, затаившись, ждали чего-то ужасного. Засунув в карман съёжившийся и вспотевший листок, я быстро спустился со сцены и пошёл в коридор. Там было тихо; словно минуту назад случился конец света, и все уже умерли. Только в вестибюле картинные Ленин и Сталин громко кричали друг на друга, размахивая при этом руками. Казалось, сейчас они подерутся. Карл Маркс с противоположной стены, смотрел на меня, не отрываясь. Он не говорил ничего, но взгляд его, полный сатанинской ненависти, давил мне затылок. Накинув пальто, я вышел наружу.
Пройдя квартал, вдруг заметил, что все прохожие вокруг пристально и с интересом меня разглядывают. "Что им всем от меня нужно?"- спрашивал я себя, но понять этого никак не мог. На остановке стоял недолго. Влез в первый же подъехавший автобус и встал у двери, стиснув рукой горячий и мокрый поручень. Весь автобус не сводил с меня глаз, и меня это почему-то скребло и мучило.
- Осторожно, двери закрываются, - спокойным и даже уставшим от службы голосом объявил водитель. - Следующая остановка - конечная: ОЗЕРО, ПЫЛАЮЩЕЕ ОГНЁМ И СЕРОЙ...
Не помню, как я успел выскочить. Помню только, как двери с шумом ударили друг в друга у меня за спиной. "Нужно только добраться до дома, - твердил я себе, - только добраться до дома." Ещё помню плакат на стене какого-то здания: огромный Ленин и надпись - "Жил, жив, будет жить." Вождь вдруг потянулся, зевнул, поправил на голове кепку. Потом спустился вниз и, не торопясь, зашагал куда-то по тротуару. Никто не обратил на него внимания. Все смотрели на меня. Я проводил Ленина взглядом, пока тот не исчез за углом.
Я пошёл быстрее. Потом не выдержал и побежал. Из-за спины я слышал тяжёлый топот ног и крики преследователей.
- Стой! - кричал мне вслед кто-то. - Стой! Стрелять буду!
Я побежал быстрее.
- Именем советского народа ты приговорён к расстрелу на месте! Обжалованию не подлежит! - прокричали сзади. - Приговор привести в исполнение немедленно!
Из-за спины бодро и зло защёлкали винтовочные затворы. Я задыхался от бега. Боялся споткнуться и полететь носом в шершавый сухой асфальт.
- Именем советского народа! Готовься! Цельсь! Пли!
Выстрелы прозвучали на удивление тихо. Я их почти не слышал. Первая мысль: меня уже убили. Но перед собою я видел знакомые улицы и знакомые дома. Значит, я пока ещё не на том свете, - понял я, - пока - на этом.
Не помню, как добежал до своего дома. Не помню, как поднимался наверх по кривой обвалившейся лестнице. Не помню, как открывал дверь. Помню только, как застыл у раскрытой двери соседской комнаты: соседка - не старая ещё женщина... нет, вы не поверите - она МОЛИЛАСЬ. Вы мне не верите, я понимаю это, я ведь и сам себе не поверил. Вдруг откуда-то услышал мелодию. Я не мог понять, откуда она доносится. Казалось, что отовсюду. Слов было не разобрать. Но я знал что песня эта - о вере в то, чего никогда не было, надежде на то, чего никогда не будет, любви - чистой и бесконечно прекрасной, которой никогда не бывает.
И тут, вглядевшись, увидел на стене вместо иконы большой портрет Сталина. И было написано:
"Святой Иосиф, царь иудейский. Советский господь-вседержитель".
Голову святого Сталина окружал нимб.
Теперь я уже разбирал слова песни:
- Широка страна моя родная, много тюрем в ней и много лагерей...
Кланяясь до земли, женщина бормотала глухо, как в полусне:
- ...и да прославляется имя твоё, и да продлится правление твоё, и да будет воля твоя - как на небесах, так и на земле. Хлеб наш насущный давай нам на каждый день, и прости нам грехи наши...
Я пошёл в свою комнату. Захлопнув за собой двери, упал на кровать. "Сейчас я усну, - сказал себе, - усну, и весь кошмар на этом закончится. А завтра всё будет, как раньше... как раньше... раньше..."
Я не заметил, как уснул.
Приснился Чарльз Дарвин. Дарвин очень убедительно и научно доказывал мне, что я - обезьяна, и спорить с ним почему-то не хотелось. А приглядевшись, я увидел, вдруг, что это не я, а он - Чарльз Дарвин - и в самом деле cделался обезьяной. Дарвин прыгал вокруг меня на трёх лапах, сжимая в четвёртой сворованный где-то банан.