| |
| |
рассказ
Тревожное выдалось лето. С ночными зарницами и знойным маревом, с рассвета и до заката полоскавшимся в степи. В полдень было больно смотреть на небо белое, как выгоревший на солнце холст. Чахла ботва на огородах и пропало молоко у коров. В воде завелась какая-то гадость, от нее пухли животы у скотины и струпьями покрывалась кожа у людей. Бабки потянулись в церковь. Но молитвы не помогали.
К грядущему недороду прибавилась новая напасть. Все чаще стали случаться потравы. Только странные. Будто кто кругами вытаптывал посевы. Сначала пеняли на тех, у кого в хозяйстве имелись тщедушные лошаденки. Но подозрения умерли сами собой. Не было в округе табуна, способного за ночь вытоптать поле. А рокот тысяч копыт на дальних выгонах слышали многие. Только табуна никто не видел. И от этого становилось еще страшнее.
Но, несмотря на знамения, жизнь продолжалась. Неторопливая и затхлая, как речушка в степи.
В хату бабки Марии беда пришла в лице участкового. Подгадал, ирод, когда в доме не было приезжего, да и нагрянул.
Произвел полную конфискацию самогона с уничтожением средств незаконного промысла. На шум прибежал сосед, дядя Гриша, но было уже поздно.
Дядя Гриша, мужик совестливый, а поэтому пьющий, но в меру, как мог утешал бабку. И даже взялся починить агрегат. Он долго крутил в коргузых пальцах искореженный змеевик, потом поднял на бабку виноватые глаза.
- Прости, Мария, врать не приучен. Ничего тут уж не поделать. Вишь, как угробил, подлюка.
За десять минут до этого точно такой же диагноз он поставил пятиведерному медному чану. Милицейский сапог пробил в нем такую дырищу, что, если бы не рваные края, можно было смело засунуть голову.
В исправном состоянии самогонный аппарат бабки Марии представлял собой чудо технической мысли, место которому в музее народных ремесел. Агрегат считался семейной реликвией, по преданию прапрапрадед бабки Марии с его помощью скопил деньги на вольную да и двинул со всем выводком подальше от постылой Рязанщины сюда, на вольные черноземы Гуляй-поля. С тех пор агрегат берегли как зеницу ока. И теперь источнику вольности и финансовой независимости пришел каюк.
? Где ж ты сейчас такую медь найдешь, ядри ее в корень. От нее вся чистота и крепость шла. ? Дядя Гриша проникся тяжестью невосполнимой утраты и засопел, нервно покусывая ус.
Бабка всхлипнула.
? Как жить-то теперь, Гришаня? Крышу собиралась перекрыть, текет вся, як сито. А на шо я ее теперь перекрою?
Дядя Гриша только вздохнул в ответ.
В станице бесплатно не работали, а денег не видели давно. Самогон считался самой надежной валютой. А первач бабки Марии котировался как доллар США. Одна бутылка шла за три обычного буряка.
? Ой, лышенько, ? запричитала бабка. Слезы выступили на глаза, и она стала быстро-быстро промакивать их уголком платка.
Вдруг бабка поджала губы и вся будто подобралась.
? Ничего. Нехай балует, ирод. Не долго осталось. Батько вернется, за все поганец ответит. ? Она обернулась на иконы и широко перекрестилась. ? Чую, не долго нам мыкаться осталось.
Дядя Гриша крякнул и строго зыркнул на нее из под насупленных бровей ? не при постороннем, мол.
Я для них был пришлым, чужаком, перекати-поле, жарким степняком занесенным в их станицу. Сегодня здесь, а завтра - ищи- свищи. А им оставаться и жить дальше, как до меня жили. И будут жить после.
Разговоры о батьке, что должен вот-вот вернуться гуляли по станице с самого начала зноя. Как обрушилась с неба жара да стали появляться эти чертовы круги, так и пошел змеиться шепоток, как поземка из пыли, от хаты к хате. Только при мне разговоры обрывались. Станичные старушки ясно давали понять, не для моих ушей те разговоры, и не моего ума дело.
Я демонстративно встал, взял удочку и поплелся на реку.
И без того мелкая, этим летом речка стала корове по колено. Они, с выпирающими ребрами, и стояли в реке весь день, уныло глядя в темную воду.
Я устроился с подветренной стороны от стада, чтобы не досаждали слепни. Забросил удочку. Поплавок сразу же лег плашмя на стоячую воду. Перебрасывать было лень. Я просто откинулся на спину и закрыл глаза.
Зной проникал насквозь, даже думать не хотелось. Мысли вязли, как мухи в сиропе. Убаюканный шелестом высохшей осоки, я задремал.
Разбудила меня тень, упавшая на лицо. Я нехотя открыл один глаз. Все вокруг плавилось от зноя. Голова стала тяжелой, как от самогона моей хозяйки.
Надо мной стояли трое пацанов. Черные, как негритята, с облупленными до красноты носами. Им, как чертям, эта адова жара была в радость. На худых лягушачьих телах остались только ситцевые трусы, но их закатали, превратив в узкие плавки. Очевидно, местные нормы морали не поощряли купание голышом, хотя вокруг, кроме меня и коров, ни одной живой души не было.
? Дядь, цигаркой не угостите? ? попросил тот, что постарше.
Они были одного возраста, лет по десять, но этот смотрелся атаманом.
Я протянул ему пачку "Золотой Явы".
Следующий вопрос не заставил себя ждать.
? А три можно?
? Бери, ? разрешил я.
Сигареты были приняты снисходительно, как побор с чужака за право пользоваться их речкой. По-своему эти юные гайдамаки были правы, вокруг лежала их исконная земля, а мне здесь не принадлежало даже чахлой былинки.
Атаман достал из трусов коробок спичек, дал прикурить товарищам. Сам прикурил последним, с шиком, когда огонек уже добрался до кончиков пальцев.
Он курил совсем по-взрослому, неторопливо и обстоятельно. Щурясь, смотрел куда-то в степь. Выдержав приличествую моменту паузу, он спросил:
? А вы из Москвы, дядя?
? Из Москвы.
? И как она, Москва?
Именно эти вопросы и в той же последовательности мне задавали все взрослые станичники, косяком потянувшиеся к дому бабки Марии в первую неделю моего приезда. Теперь, значит, пришла очередь мелюзги пузатой.
- Стоит себе столица, что ей сделается, - ответил я заученной фразой.
Москва осталось там, за пеленой степного марева. Но ни вспоминать, ни думать о ней не хотелось. Я знал, что рано или поздно обязательно вернусь. От Москвы так просто не избавиться. Но тем летом хотелось идти назад таким крюком, чтобы не хватило жизни вернуться.
Атаман выдержал паузу длиной в две затяжки и перешел к детальному распросу.
- Я слыхал, у вас там на улице... Как ее? Тверской, во! Можно любую бабу купить, это правда?
Самой актуальной темой в провинции, кроме роста цен, является падение столичных нравов. Миражи ночной жизни мутят головы школьниц в соку и лишают сна заслуженных механизаторов. И о проститутках меня выспрашивали. Но не сразу, а после обстоятельного разговора на политические темы. Малолеткам же не терпелось узнать все сразу. Гормональный всплеск, понимаешь...
? Поезжай, сам увидишь, ? ответил я.
Шутку они оценили, дружно по-жеребячьи заржав.
Москва тем летом для них была ближе, чем для меня. Но все равно - не доехать.
Я в который раз подумал, почему у граждан страны ее столица считается городом воров, бомжей, казнокрадов, депутатов и проституток. И ничем больше.
Это была последняя здравая мысль, пришедшая мне в голову.
Первыми приближение беды почуяли коровы. Они вдруг протяжно замычали, пытаясь вытянуть ноги, увязшие в иле. Разом повернули головы на закат. Там, со стороны слепящего солнца, над степью взвился султан пыли. Что странно, ветра не было, даже осока не шевельнулась, а облако неслось прямо на нас, все выше и выше поднимаясь к бесцветному небу.
? Гроза идет. ? Я сигаретой указал пацанам на облако.
Лица их вытянулись. Младшие в страхе поглядывали на атамана. Тот прищурился, вычисляя расстояние до пылевого столба. Посмотрел на выгон, отмеряя путь до околицы. Наконец принял командирское решение. Цыкнул зубом, выстрелив в пыль комочком слюны.
? Тикаем, хлопцы! ? скомандовал он.
Троица стреканула за ближайшие кусты, через секунду выскочила, держа в охапке одежку. Бросились наперегонки к околице, петляя меж свежих коровьих лепешек, только пятки засверкали. Атаман все же остался атаманом. Он на бегу оглянулся и прокричал срывающимся фальцетом:
? Ховатеся, дядька. Це ж батько едить! Батько!!
А я уже не мог пошевелиться. По земле растекалась мерная дробь, проникала в тело, сбивая с ритма сердце. Облако накрыло плоский холм, замерло на секунду на самой вершине, и лавиной покатилось к реке.
Коровы забились, вспенивая мутную воду. Трясли рогатыми головами, в безумно выпученных глазах был только страх. Животный страх.
И я тоже узнал, что это такое. Живот свела судорога, не вздохнуть, не выдохнуть. Какая-то странная покорность перед неотвратимой и жуткой смертью смяла волю. Хотелось только одного, чтобы побыстрее свершилось то, что неукротимо накатывает в этой пыли. Потому что никаких сил нет терпеть эту пытку ожиданием. Ни секундочки...
Из облака вытянулась щупальце, потекло над шляхом и зазмеилось к мостку.
Сначала рябь пошла по воде от берега к берегу. Потом, когда шупальце пронеслось по мостику, потянув за собой непрозрачный пыльный шлейф, гулко задрожали доски, и от полусгнивших опор пошли концентрические круги. Обезумевшая река плеснула мне на ноги тухлой волной. Но я не почувствовал ни прохлады, ни тепла. Я уже ничего не чувствовал. И даже забыл как дышать.
А рокот стал оглушительным. Уже ничего, кроме него, не существовало в мире. Только пыль и топот несметной конницы. Облако накрыло меня, в лицо ударил жесткий ветер, пахнущий конским потом и гарью...
... Проснулся я поздно утром. Квадрат солнечного света успел слезть со стены и доползти по полу почти до окна.
Я лежал, дымя сигаретой, и щурился на этот теплый квадрат. Вставать не хотелось. После вчерашнего солнечного удара в теле осталась ломота, а в голове затаилась боль. Выспаться толком не удалось. Да и не сон это был, а бред какой-то.
Время от времени выныривая из вязкой тины сна, я слышал как заходятся в лае цепные псы. Порой казалось, что вокруг станицы кружит табун. От мерного топота невидимых коней тихо позвякивали стекла и вздрагивал пол. Звук то приливал из степи, то откатывался назад. Если бы не был твердо уверен, что живу в степи, вполне мог посчитать, что ночь провел у разыгравшегося океана. Только дышал он не йодистой свежестью, а пылью и знойным запахом полегшей травы.
"Спонтанно возникшая аномалия как следствие нарушения баланса патогенных зон в замкнутой экосистеме", ? пришло на ум.
Подобной заумью один мой знакомый брался объяснить все, от перестройки до массовых пролетов НЛО. Знакомый остался в Москве на правах городского сумасшедшего. И слава богу, и без его объяснений крыша у меня съехала основательно.
Я чувствовал, что что-то умерло во мне, а новое еще не взошло. Внутри образовалась пустота. Но не сосущая, какая настигала в Москве каждую зиму, а другая. Я весь сделался, как это выжженное и продутое всеми ветрами Гуляй-поле, всему открытый и на все готовый.
Вошла бабка Мария. Улыбнулась. Стала сноровисто накрывать стол к завтраку.
Всегда опрятная, сегодня она нарядилась, будто к празднику. Даже лицом посветлела.
"В церковь собралась", ? решил я. По моим расчетам день был будним, но в церковных праздниках я был полный ноль.
Вышел на двор, поплескался под рукомойником. Ломота в теле и тяжесть в голове сразу же исчезли. Вдохнул полной грудью и посмотрел вокруг.
Странно, но мир за ночь тоже переменился. Все осталось на своих местах. Только, казалось, вижу все впервые. Слишком яркие краски, чересчур четкие тени и четкость контуров необычайная. И воздух сделался прозрачным. Степь просматривалась до самого горизонта. Ни столбика пыли, ни пятнышка марева.
"Эффект страны Оз ? признак провала в иную реальность", ? так объяснил бы мой тяжелый случай всезнающий знакомый.
Я вернулся в дом и застал бабку торжественно крестящейся перед образами.
Не у держался и спросил:
? Какой сегодня праздник, Мария Федоровна?
Она посмотрела на меня, как на свалившегося с луны. Только лунный житель мог не знать, что за светлый праздник с утра на дворе.
Я и был лунным жителем, едва научившимся дышать земным воздухом и ходить по этой выжженной земле. Разобраться в местных святых и грешниках еще не успел.
Она села напротив, подперла щеку и стала смотреть, как я ем.
? Ох, яки ж ти худеньки, ? то и дело вздыхала она.
Моя природная худоба вызывала у местных женщин неудержимый прилив материнских чувств. Я к этому привык и смирился.
Стоило мне остановиться, чтобы перевести дух, как она придвигала ко мне очередную вкусность и приговаривала:
? Кушай, хлопчик, не отвлекайся.
Кормили здесь что скотину, что мужиков, как на убой. Оно так и выходило. По осени резали кабанов и провожали мужиков в армию.
За оконцем мелькнула тень. Потом кто-то стал шаркать на крыльце, вытирая сапоги.
Бабка одернула передник и поправила белую косынку на голове. Прихорошилась, как старая несушка, услыхавшая соседского петуха.
Вошел дядя Гриша.
? Бог в помощь, хозяйка, ? пробасил он, косясь на образа.
Бабка привстала.
? Ой, так заходьте, Григорий Иванович. Шо вы в дверях стоите, як не родной, ей богу. Сидайте к столу, мы тильки завтракать сели.
Дядя Гриша поправил усы.
? Благодарствуйте, уже откушал, ? с непривычной для меня солидностью ответил он. ? Я пока ось туточки посижу.
Он сел спиной окну.
Странно, но и дядя Гриша сегодня был при полном параде. Сапоги он смазал чем-то черным и пахучим. Надел белую рубашку, а поверх хорошо сохранившийся пиджак. С медалями. Их у дяди Гриши оказалось всего три. "За отвагу", "За оборону Москвы" и "За взятие Будапешта". Получалось, прошел всю войну, от первых выстрелов до салюта Победы. С короткими интервалами на три красных нашивки за ранения.
Дядя Гриша пристроил на коленях какое-то полено, завернутое в тряпицу, всю в желтых масляных разводах. Если бы не парадный вид, можно было бы подумать, что он по дороге завернул на колхозный мехдвор и скрутил что-то для личных нужд.
Я отодвинул тарелку и вопросительно уставился на дядю Гришу.
Он шевелил усами, сопел, но тянул паузу. Наконец, откашлялся в кулак и без подоготвки влепил:
? Мы тут покумекали и решили. К-хм. Мочи терпеть больше нема, да и резону нету. Так что, получается, участкового трэба кончать.
Он развернул тряпицу и выложил на колени обрез.
В комнатке образовалась такая тишина, что стало страшно пошевелится.
Бабка строго поджала губы и зыркала то на меня, то на сбрендившего дядю Гришу, то на образа в углу.
? А просто набить морду нельзя? ? я попытался свести все в шутку.
Григорий Иванович посмотрел на меня, как давеча бабка Мария, как на убогого.
? Никак нельзя.
Он поморщился, словно предстояла неприятная и неопрятная работа, уклониться от которой не позволяла совесть. И крестьянские руки погладили обрез, как инструмент. Пусть и корявый, но в работе справный.
? Я пацаненка посылал усе разведать. Значит, це так. У Петро гости из района. Пятеро. Такие же менты. Шукали тех, кто поля топчит. Никого не пыймалы. Зараз отдыхают. Петро горилку для них конфисковал. Выпедириться перед начальством решил, ага! ? Дядя Гриша покосился на бабку. ? Там еще председатель и агроном. Бухгалтерша до дочки с утра уехала. И слава богу... Выходит, шесть столов у них, с Петром вместе. ? Он вздохнул так, что тренькнули медали. ? Ну, Бог даст, справимся. Так шо я хочу спросить, хлопчик: ты с нами, или как?
Если бы он мне дал обрезом по башке, эффект был бы меньшим. Последний вареник с вишней комом встал в горле.
? Дядя Гриша, а вы на солнце не перегрелись?
Григорий Иванович насупился. В глазах появился нехороший блеск. Я подумал, жахнет из обреза, и мои искалеченный водкой и высшим образованием мозги растекутся по коврику с оленями.
? Да вы подумайте, за ведро самогона убить человека!
? За три, - вставила бабка. ? И агрегат изломал, ирод.
? Ты городской, тебе не понять. А ей сейчас хоть ложись да помирай, ? пояснил дядька для бестолкового. ? На что ей жить-то? Да и грех это, вдову обижать.
Я понял, что остался один. Их было трое: дед с медалями, бабка и тот, что прятался за образами.
? Ну, не знаю... Подумать надо, ? протянул я.
? А шо тут думать? Кончать надо. И сегодня же. ? Он в поисках поддержки посмотрел на бабку, та дала какой-то незаметный знак, и он продолжил, понизив голос:
? Не ровен час, батько вернется. Ось тогда со всех спросить. И кто вдовую старуху зазря обидел. И кто за сирую не вступился. ? Он ткнул в меня кургузым пальцем. ? Ось ты, хлопчик, готов перед батькой ответ держать?
? Да кто он такой, этот ваш батька?
Григорий Иванович и Мария Федоровна переглянулись. Лица у обоих сделались суровыми, как лики на образах.
? А Батько он один. Был, есть и буде, ? изрек Григорий Иванович.
"Массовый психоз на почве алкогольной интоксикации, осложненной климатическими аномалиями", ? из московского далека поставил диагноз мой знакомый.
Но я мысленно послал его к черту. Он не слышал, как в ночи по степи гуляет конница.
Дядя Гриша сидел спиной к окну, весь залитый слепящим светом. Казалось, клиент приготовился сняться на паспорт, осталось только поставить боковой свет. Глазам было больно смотреть, и я опустил взгляд.
Дядя Гриша истолковал это по-своему.
Скрипнула табуретка.
? Ну, бывайте. Еже ли что, не поминайте лихом.
Тяжело пробухали сапоги, хлопнула входная дверь, жалобно пискнули доски крыльца.
В окне мелькнула тень. За ней ? вторая. Значит, дядя Гриша приходил не один. И все равно на пять милицейских автоматов ? маловато.
Я машинально закурил, отвернулся к окну.
Дядя Гриша, сам того не ведая, разбередил пустоту у меня внутри. И теперь там колыхалось, медленно поднимаясь со дна, что-то незнакомое. Багрово-красное. Страшное.
Бабка выскользнула из комнаты. Чем-то гремела в чулане.
Я смотрел, как кольца дыма бьются о стекло и медленно стекают вниз клубящимися облачками.
Скрипнули половицы.
Бабка подошла вплотную. Положила что-то тяжелое на перину.
Стояла, собрав руки под грудью, терпеливо ждала, когда я обернусь.
На кровати лежал мосинский карабин и патронташ.
? Отец с германской принес. Ты не смотри, что старая. Сбруя справная, осечки не будет. ? Она нахваливала оружие, как товар на рынке. ? И ремешок я новый приделала. Патронов хватит. А нет, так в подполе целый ящик зарыт. Ты, ежели шо, хлопчик, тикай до хаты. А я пока в подполе покопаю. Придешь, а у меня уси готово.
Обнадежила, значит, добрая душа.
Надо было решать, либо убегать в степь, подальше от этой сумасшедшей станицы, ждущей какого-то мифического Батьку, что приходит в облаке пыли. Либо брать в руки карабин.
В центре станицы бабахнул выстрел. В бабкином саду с вишень в небо выстрелили скворцы. Потом жахнуло сразу два. В ответ через секунду огрызнулся автомат.
Карабин сам собой оказался у меня в руке. Набросив патронташ через шею, я захлебнулся от пьянящего запаха оружейной смазки и свиной кожи. То багровое, что бродило внутри, вспенилось и ударило в голову. Ноги сами понесли к порогу.
? Погоди! ? резко окликнула бабка. ? Нельзя так.
Подбежала, смешно семеня отекшими ногами. На секунду прижалась к моей ходящей ходуном груди. Оторвалась, заглянула в глаза. Трижды перекрестила.
? С богом, хлопчик! - выдохнула, прижимая сухой кулачок к бесцветным губам. ? Береги себя, родненький.
Так я стал одним из тех, кто, осененный крестным знаменем, уходил через порог ее хаты. Их усатые лики на маленьких карточках, что висели в одной рамке на стене, смотрели мне в спину. Кто с георгиевским крестами, кто с красными звездами на груди, они ушли сражаться за свою правду, кто как ее понимал. И если настал мой черед, так тому и быть. Других мужиков в хате не осталось.
К сельсовету я бежал огородами. С непривычки припадал к земле при каждом выстреле. А они уже зачастили, как град по крыше. Гулко и с оттяжкой били обрезы. Автоматы тоже перешли на одиночный огонь. Огрызались сухо и хлестко, как кнутом щелкали.
Я наподдал и перелетел последний забор, вихрем пронесся по неухоженному двору докторши, ногой вышиб калитку и свалился в придорожную канаву.
В сельсовете меня заметили, и по штакетику за спиной брызнули пули. Я зарылся лицом в чахлый подорожник и замер. Больше по мне не стреляли. Весь огонь сосредоточили левее.
Я осторожно поднял голову. Осмотрелся.
Сельсовет смотрел на улицу черными провалами выбитых окон. На крыше мотылялся линялый трехцветный флаг. Единственная дверь расстреляна в щепы. Черные кляксы от пуль на белой штукатурке стены.
Метров в пятидесяти от меня, перед сельсоветом стоял трактор "Беларусь". Дядя Гриша залег за большим колесом, возился с заклинившим обрезом.
Из сельсовета трижды выстрелили. Две пули вдоль улицы, одну ? в трактор.
? Слышь, Петро! Береги пули. Когда я сильраду запалю, нечем будет застрелиться, ? проорал дядя Гриша, откинувшись на спину.
Из сельсовета ответили длинной злой очередью. На дядю Гришу обрушилось стеклянное крошево. Будто водой обрызгали. В ответ он громко захохотал.
Но я-то видел, что положение у Григория Ивановича хуже некуда. Он, как ни хорохорился, а справиться с заклинившим обрезом никак не мог. Из-за укрытия пути ему не было. А в палисаднике на углу сельсовета мелькнула тень. Еще немного, и очередью прижмут дядю Гришу к земле, а из сельсовета рванут на добивание.
Разгадав этот нехитрый маневр, я вскинул карабин и нажал на крючок. Глухо! Сгоряча, помянул бабку нехорошим словом. Толку от ее старья оказалось, как от мерина на случке.
Но, оказалось, живет в нас военное ремесло. Подспудно живет в крови. Руки вспомнили работу раньше, чем сообразила голова. Сами передернули затвор, оказалось, патронник пуст, и правильно, кто же хранит снаряженное оружие!, сами выдернули из патронташа магазин, вогнали в паз, вновь передернули затвор. На этот раз в патроннике клацнуло. Руки сами собой поднесли целик на уровень глаз и нажали на спусковой крючок. Приклад резко ударил в плечо.
Тень шарахнулась в палисаднике. Затрещали кусты. Человек в пятнистой форме с разбега нырнул в окно. Вторая пуля ушла следом в черный квадрат окна.
Тело вдруг вспомнило, что после выстрела надо откатится в сторону. Белый дом сельсовета трижды перевернулся у меня в глазах, и лишь после этого из него выдали длинные очереди. Пули зацокали по стенке дома докторши. Жалобно звякнуло стекло и пластами скатилось вниз.
? Хлопчик, ты, што ли? ? прокричал Григорий Иванович.
? Я ? пришлось отозваться, чтобы ему было не так тоскливо умирать.
? О це дило! ? расхохотался он. ? Слышь, Петро? Даже городской за нас!
Из глубины сельсовета раздался чей-то испуганный голос:
_ Гирцько, шо ж ты робишь, а? Це ж я, председатель! Меня ты за што стреляешь?
Дядя Гриша встал на колено, отчаянно дергал затвор обреза.
? А у меня к тебе личных претензий нема, ? продолжил он переговоры, не отвлекаясь от работы. ? Выходь хоть сейчас. Тебя люди судить будут. По всей строгости народного гнева. А с Петром у меня отдельный разговор будет.
? Совсем мозги пропил, старый?! ? раздался другой голос. Злой и сиплый, как у взбеленившегося кобеля.
? А як же их пропью, коли ты усю горилку конфисковал! ? возразил Григорий Иванович.
Он махнул мне рукой. Лицо, запорошенной пылью, исказила гримаса боли.
Я еще раз осмотрелся. Бежать пришлось бы прямо по сектору огня из крайнего окна. Дал себе три секунды собраться. Хотелось бы, чтобы в голову вновь ударила багровая пена. Но она незаметно осела и спеклась в плотную корку. Меньше всего сейчас хотелось умирать.
Справа по улице треснул забор. Два тела тяжко ухнули в траву. Поднялись, отряхнулись. Это были кореша не-разлей-вода Ленька и Пантелеймон. Дружили со школы. Даже на очередной срок уходили по одному делу. Только зоны им вечно выпадали разные.
Они переглянулись, дружно сплюнули и блатной развалочкой пошли к сельсовету.
? Дядя Гриша, а мы до вас! Ментов гасить, ? прогорланил Ленька.
Чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений в их намерениях, Ленька бабахнул в воздух из помпового ружья.
Из крайнего окна нервной скороговоркой ответил автомат.
Пули взбили султанчики пыли у ног корешей.
Ленька схватился за горло и неловко завалился набок. Дернулся и затих, вытянувшись всем телом.
Пантелеймон попер вперед, держа охотничью двустволку наперевес. Еще одна очередь хлестнула его поперек груди. И он споткнулся на ровном месте, упал лицом вниз.
В глазах у меня заплескалось красное марево. Ноги сами понесли вперед. Руки удерживали на прицеле окно, палец жал на курок. Оставалось только считать выстрелы. На третьем, последнем, я свалился за колесо трактора.
? Гарный хлопчик, ? сипло прошептал Григорий Иванович, похлопав меня по плечу. ? А я уж думал, хана мне. Дивись, яка диверсия приключилась.
Он показал обрез.
Сначала я вогнал новый магазин в карабин. Потом потянулся за оружием времен борьбы с продотрядами.
? Дай, посмотрю.
Полной сборке-разборке меня учили в армии. Но там были "калашниковы", а не эта мухобойка.
Кто-то новый, багрово-красный, что жил теперь во мне, подсказал простое решение. Я грохнул спиленным прикладом о землю. Направил ствол на сельсовет, чтобы не пропадать пуле, и нажал на спуск. Выстрел бабахнул так, что внутри трактора зазвенели все железяки.
? На, держи свою артиллерию!
Григорий Иванович благодарно кивнул. По лицу бежали струйки пота, оставляя на пыли мутные борозды. В глазах прыгали злые черти.
Пиджак он основательно испортил. Одну медаль, "за Будапешт", потерял, осталась только планка с болтающимся колечком. Но сам Григорий Иванович смотрелся орлом.
? Ты бачил, як они их? ? Он указал на два трупа посреди улицы.
? Ну.
? Выходит, теперь базарить не о чем. Всем ? хана.
Это и дураку было ясно. Только пацанята дерутся до первой крови. У взрослых мужиков с первой крови только все начинается. Чтобы уже никогда не остановиться.
Я осторожно выглянул из-за колеса.
До крыльца всего десяток шагов. Или три секунды бега под шквальным огнем.
В осажденном доме затихли. Очевидно, тоже прикидывали расстояние и шансы быть убитыми.
? Задами не уйдут? ? спросил я.
? Ни. Уже пробовали. Там мои три хлопца лежат. Не боись, не пропустят.
Из пробитого движка в пыль капала солярка. Кап-кап-кап. Нос щипало от ее запаха.
? Запалить бы. Как считаешь, Григорий Иванович? ? предложил я. Ничего другого в голову не пришло.
Дядя Гриша снисходительно усмехнулся.
? У меня на сей счет своя диспозиция имеется. Мы их в ножи возьмем.
Он сунул руку под пиджак. Достал морской кортик. Рукоятью вперед протянул мне.
? Держи, хлопчик. У тебя рука легкая, тебе таким сподручнее будет. А я вот этим побалуюсь. ? Он выудил из-за спины старинный кинжал с кованым орлом на рукояти.
Я еще раз выглянул из-за укрытия.
План был совершенно безумным. Дед предлагал выскользнуть из-за трактора, проскочить к палисаднику, бесшумно пробраться вдоль стены к окнам. Кошкой нырнуть внутрь. И ножом. Лезвием от себя... Одного за другим. Без матюгов и выстрелов.
Даже в теории идея казалась нереальной. По солнцепеку, да на прицеле у пяти стволов... Завалят, как в тире.
Я покрутил пальцем у виска.
Григорий Иванович хмыкнул. Отдышался. Вставил два пальца в белые от пыли губы. И издал оглушительный бандитский свист. Аж уши заложило.
? Мишка-а-а! ? заорал он в бесцветное небо.
? Га-а? ? раздалось в ответ слева.
? Не спи!
? Га! ? донеслось в ответ.
Сначала раздался скрип, потом на улицу из-за поворота выкатила водовозка. Кобылу выпрягли, осталась только бочка. Ее и катили, спрятавшись сзади, мужики.
? А теперь слухай диспозицию, ? зашептал дядя Гриша. ? Як начут палить, тикай до тех кустиков, что через забор висят, и ховайся. А я, трохи погодя, следом. Ежели сразу не подстрелят... Тьфу-тьфу-тьфу! То мы крадемся до сильрады. Ты полегче, я тебе первым в окно переброшу. Ну а там, как бог даст!
В сельсовете опомнились. Сначала нехотя, потом активнее стали бить в водовозку. Из бочки в разные стороны брызнули серебряные усики. Струйки воды оставляли в пыли змеящиеся темные полоски. Но мужики не останавливались. Судя по тому, как они толкали, было их не меньше десятка. Значит, целая штурмовая группа. На тот случай, если нам с Григорием Ивановичем не повезет.
Из-за бочки, как бы подтверждая мою догадку, сухо щелкнул одиночный выстрел, сбив сельсоветовскую вывеску.
Дядя Гриша сменил обойму в своем обрезе. Открыл затвор и подул в патронник. Клацнул затвором, загнав патрон в ствол.
? Кажись все, ? пробормотал он.
Он поднял лицо к небу. Я не удержался и тоже посмотрел вверх. Прямо над нами плескался в солнечных лучах степной орел.
"Добрый знак", ? машинально отметил я.
? Пора, ? как-то буднично сказал Григорий Иванович.
Я подобрался, готовясь к броску. И тут...
Сначала мелко-мелко задрожали какие-то железяки внутри трактора. Потом по земле прошла нервная зыбь. Едва ощутимая вначале, она все нарастала, пока не превратилась в тугие ритмичные удары. Через секунду завибрировал воздух. Казалось, что все вокруг пронизано этим низким рокотом.
Ладонь дядя Гриши, что лежала у меня на плече, стала тяжелой, пальцы больно впились в тело.
? Погодь, хлопчик! ? прошептал он.
А рокот все нарастал. От него уже заложило уши, и сердце выбилось из ритма. Колотилось, пытаясь попасть в такт с бешеным ритмом этого рокота.
Григорий Иванович, крякнув, вскочил на ноги. Приложил руку козырьком к глазам. Смотрел за околицу, в степь.
Там высоко в небо поднималось серое облако, клубясь, надвигалось на станицу.
Рокот перешел в мерный ритмичный гул. Только сейчас от этого звука не корежило от судороги живот. Наоборот, внутри все играло от непонятной, пьянещей радости. Хотелось орать во все горло, разбросав руки на встречу этому дикому, неудержимому и неотвратимому, что катилось на нас из степи.
На плоский холм высыпали черные бусинки. Замерли, пунктиром вычертив пологую линию, отделив запыленное небо от выжженной земли. И скатились вниз.
Их было тысячи, маленьких черных прыгающих дробинок. Через несколько секунд вся степь за рекой сделалась черной. Длинная черная шупальца потянулась по шляху к мосту. А основная масса черных дробинок покатилась прямо через поле к реке.
Облако пыли догнало их. Скрыло от глаза. Клубясь, покатилось на станицу. От околицы к околице пронесся сухой ветер. Пахнуло гарью и конским потом. А потом глаза залепила пыль...
Когда все очистилось, стало видно, что по выгону к околице катит тачанка. За ней следом, поигрывая шашками, ярко вспыхивающими на солнце, скачет передовой отряд. А лава конницы с флангов берет станицу в клещи.
? Говорил же тебе, хопчик, он вернется! ? Григорий Иванович размазывал по щекам слезы. ? Батько слово держит!
Я и без него знал, свершилось. Настал Судный день.
Над тачанкой упруго бился черный стяг. А под ним сидел он, Батька.
Как и обещал, он вернулся.
В самый жаркий полдень самого знойного лета...