Именно так называется третий роман Валерия Иванова-Таганского, вошедший в трилогию "Обреченная на жизнь". Эта книга только что вышла в московском издательстве "Готика", и получила у столичной публики изрядный резонанс. Однако наш разговор с ее автором был не только и не столько о литературе, сколько о жизни, творчестве, о людях, которые споспешествовали его судьбе и, конечно же, об истоках. И мне приятно отметить, что Валерий Александрович один из тех рижан, которые некогда покинув Латвию, не затерялись в людском море, не стали статистами на подмостках жизни, а в преодолении достигли убедительных результатов, которые делают честь не только им самим, но и "гнездам", из которых они выпорхнули в большую жизнь. Но строго говоря, глагол "выпорхнули" не совсем подходит к образу моего собеседника - бывшего боксера, проведшего сорок семь боев и, в том числе, за сборную Латвии...Однако не спорт стал его "генеральной линией", его покорила Мельпомена, которой он верой и правдой служит без малого сорок лет..
- Валерий Александрович, в предисловии к вашему роману драматург Виктор Розов пишет: "А вначале у автора были театральное училище им. Щукина, потом - звездная Таганка..." К этому мы еще вернемся, а вот, что было "до"?
- Дело в том, что моя актерская судьба связана с Рижским ТЮЗом. Тут состоялись первые узнавания таких замечательных мастеров сцены, как Аушкап, Барабанов, с которым я лично был знаком, и занимался в его студии. С трепетом вспоминаю замечательных актеров Васильева, молодого Лазарева, Плюта, из старшего поколения - Михайлова... У режиссера Хомского я играл в "Дневнике Анны Франк". А начинал я свой тюзовский путь с пьесы Дмитрия Щеглова "Я сам", которую поставил режиссер Праудин...Параллельно с работой в ТЮЗе я учился сценическому мастерству в театре русской драмы.
Когда я узнал о закрытии молодежного театра, сначала не поверил, да и трудно было поверить в такой абсурд. Не хотелось бы вмешиваться в культурные дела вашей страны, но по-моему, тех чиновников, за которыми было последнее слово в судьбе ТЮЗа, никак не назовешь прямоходящими...Лишить людей такого феноменального очага культуры! Вот где настоящая драма. Но как сказал Ремарк, совесть обычно мучит не тех, кто виноват...
Только что прочитал в газете об открытии в Риге памятника Михаилу Талю. Это отрадно, хотя дань уважения его гению принесена с порядочным опозданием. Я хорошо был знаком с Михаилом и его женой Салли Ландау. С Талем мы за кулисами в театре играли в шахматы, когда он уже был чемпионом мира. Иногда сражались под интерес - на бутылку коньяка. Кажется, это был 1962 год...Да, именно тогда.
- И какие силы земные заставили вас сменить географию - Москву предпочесть Риге ?
- Просто мне встретился самый главный в моей жизни человек, который сказал: "Валера, без образования, без широкого кругозора, без знания жизни не может быть настоящей актерской судьбы. Поэтому езжай в Москву и поступай в театральное училище..." И таким человеком был актер ТЮЗа Константин Григорьевич Титов. Тогда мне эти слова показались волшебными и... неправдоподобными, ибо в те времена "просто так" попасть в московское театральное учебное заведение было столь же сложно, как, например, стать космонавтом. "Ничего, Бог даст, поступишь," - и Константин Григорьевич прикоснулся своей дланью к моему плечу. И я поехал в Москву, на авось, наудачу и, как ни странно, поступил в училище имени Щукина. Это были волшебные времена. Я учился вместе с Машей Вертинской, Женей Стебловым, Инной Гулай, Валей Малявиной, Борисом Хмельницким. С ними я и заканчивал курс.
Когда хорошо, время летит незаметно, когда купаешься в счастье - оно становится невыносимо быстротечным. А я в училище был счастлив и очень быстро пришла пора экзаменов, дипломных работ. Я много играл: в "Идиоте" князя Мышкина, Сида исполнял на французском языке, играл даже прототипа Солженицына лейтенанта Зотова из рассказа Александра Исаевича "Случай на станции Кречетовка".
Однако игра игрой, а после экзаменов пришлось задуматься, как дальше жить, каким подмосткам отдать свою грешную душу? Начал я свой зондаж с Ленинграда - Большого драматического театра им. Горького и театра комедии. Но их директора Товстоногов и Акимов не проявили ко мне "первобытного" интереса и я, не очень расстроенный, возвратился в столицу. И вот попробуй оспорить судьбу! В Москве встречаюсь с Юрием Любимовым, который в отличие от многих театральных режиссеров смотрел все наши дипломные спектакли. И знал меня по ролям и чем-то, видно, я ему приглянулся.
И я показал Любимову свои роли в "Идиоте", где я исполнял князя Мышкина, сыграл и Сида на французском языке (тут Валерий быстро что-то заговорил по-французски, по ходу то и дело меняя обертоны). И когда к нам приезжали артисты из Франции, он, как сюрприз, выпускал меня...Играя Керенского в "Короле без свиты", я брал в руки бокал с вином и на десять минут закатывал речь по-французски. Любимов при этом буквально таял - мол, знай наших...
Словом, все оказалось даже проще, чем бывает в мыльной опере. Мне предложили сыграть в спектакле "Добрый человек", чему я был несказанно рад и... с этого момента я стал актером "звездного" театра на Таганке. И как привесок к этому "призу", в Москве мне предоставили комнату, что тогда было вообще запредельной удачей.
- Но с другой стороны, как заметил Мизнер, легкие пути ведут в тупик...
- Да, сначала был праздник, фиеста, на смену которой пришли, как говорили раньше, трудовые будни. Творческие, мучительные, с сомнениями и редкими озарениями...Но не будем забывать, что я пришел в труппу, в которой много было моих друзей-однокашников. Например, Борис Хмельницкий, Анатолий Васильев. Кстати сказать, это они написали музыку к спектаклю "Добрый человек". И они же прожужжали Любимову все уши, чтобы он меня зачислил в театр. И наконец, Владимир Высоцкий.
Знакомство с Володей началось до моего прихода на Таганку. Я тогда еще учился в училище и однажды наша красавица Нила Животова привела Высоцкого на Трифоновку, в общежитие училища. Он был в какой-то полуморской рубашечке, брючки клёш, гитара на электрическом проводе. И тогда впервые я услышал его песни. Конечно, я слышал их и раньше в магнитозаписи, но не непосредственно из его уст...Он тогда он очень много пел, свои, как он называл, городские песни и меня это просто обожгло. Я знал, что он актер, начинал работать в Пушкинском театре, но песни его меня очень растревожили. Надувающиеся на шее жилы, чуть набок скошенная нижняя челюсть, высокие ноты, слюна, появляющаяся в углах рта, руки жилистые, напряженные... Звуки, вырывающиеся из сильного разудалого нутра, невероятно были мужественными и неотразимо задевали душу...
Он остался ночевать в моей комнате, а утром мы с ним боксировали и оба хорошо запомнили эту встречу. И когда я в 1966 году пришел в театр, на собрании актеров Высоцкий сказал, что, мол, Валерия Иванова надо обязательно брать в труппу...И надо выдвинуть в спортивные лидеры коллектива. И я помимо работы, нес еще эту общественную нагрузку и первое, что я сделал, - пригласил Анатолия Карпова на сеанс одновременной игры. И шестнадцать шахматистов театра на Таганке сели играть с чемпионом мира и в результате - четырнадцать актеров проиграли, а ваш покорный слуга и Веня Смехов сыграли вничью. Видно, уроки Таля не прошли для меня бесследно.
- А как сыграл Владимир Семенович?
- Он не участвовал в игре. Такое времяпрепровождение он называл детскими забавами... Мы были детьми, а он на нас смотрел так, как, наверное, Петрарка взирал на сонм окружающих. Мы тогда еще не понимали, с кем мы имеем дело, а он себя уже предчувствовал в будущем - кем он станет для людей. По-моему, магия предчувствия у любого таланта не спит. И оно же его ведет по лабиринтам жизни... к славе и всеобщему признанию.
Я не скажу, что мы были с Володей закадычными друзьями, пожалуй, мы были очень хорошими коллегами, очень внимательно и уважительно друг к другу относились. Ему все завидовали: как же, жена Марина Влади, его песни слушала вся страна, руководство театра его любило, пил - прощало, срывал спектакль - никаких оргвыводов... И многие просто завидовали. Ведь актеры - это очень своеобразный народ. Есть широкие натуры, беспредельно добрые, а есть... всякие, как, впрочем, в любом другом коллективе.
Мы были с Володей связаны кровью: играя в спектакле Лаэрта, мне приходилось на шпагах сражаться с Гамлетом, в исполнении Высоцкого. Руки у нас были сбиты в кровь и в кураже мы кровью мазали себе лицо, грудь, плечи и это создавало сильнейший зрительский эффект...
- Но поветрие распада коснулось и театров, и Таганка в этом смысле не была исключением. На какой стороне вы остались - с Губенко или же с Любимовым?
- К счастью, я в этом сломе не участвовал.. К тому времени я уже не работал на Таганке, а возглавлял академический театр имени Лермонтова в Алма-Ате.
- Но, если у вас все так хорошо складывалось на Таганке, зачем вам надо было ехать в Алма-Ату?
- Дело в том, что после Щукинского училища я закончил литературный институт им. Горького, начал писать, публиковаться и, как чтец, стал лауреатом многих конкурсов.. Я начал работать в филармонии с сольной программой. И меня начала интересовать третья ипостась театра - режиссура. И в 1975 году поступил в ГИТИС, к Гончарову и Евгению Симонову на режиссерский факультет. И в результате получил третье высшее гуманитарное образование. И вот, когда я более или менее овладел тремя профессиями (актер, драматург и режиссер), захотелось самостоятельных поисков. А в Москве никакого продыха не было, и хотя в театре у меня действительно все шло хорошо, я тем не менее принял предложение стать главным режиссером в Алма-Ате.... И я пять лет (с1979 по 83 год) работал в Казахстане. Чудесное было время!
И потом, недолго проработав в Московской филармонии, я уехал за границу. Как выразился мой приятель Володя Смирнов, так я стал "половым эмигрантом". Женившись на болгарке, я оказался в Софии. Там я писал пьесы, занимался режиссурой, но главное, что я для себя сделал, - написал три романа, которые были объединены в трилогию "Обреченная на жизнь". Они были переведены и дважды опубликованы в Болгарии, теперь вот вышла трилогия и в России. Но заверяю вас, если в книге Судеб все о нас известно и предопределен каждый наш шаг, то и мне доподлинно известно, что не будь рижского ТЮЗа, не будь учебы в Щукинском училище, не будь Таганки, а в ней выдающегося Старика Любимого, не было бы и романа. Пришла пора излить душу, ведь как сказал Лев Толстой, роман - это интервью с самим собой...
- Как говорят телевизионщики, время эфира, к сожалению, кончается... Скажите, Валерий Александрович, с чем вы вернулись в Россию? И в какую Россию?
- Я вернулся на Родину и этим все сказано. Я очень скучал по своему брату Анатолию, художнику, который живет в Юрмале и занимается биллиардным бизнесом. И еще: я возвратился в родные пенаты - в театр на Таганке, который, несмотря на демаркационную линию, остался для меня прежним, любимым вместилищем возвышенных дум и прекрасных иллюзий... Работаю режиссером у Николая Губенко и уже поставил два спектакля: "Полковник птица" Христо Стойчева и "Исповедь хулигана" по Есенину, на выходе еще один: "Диалоги с Эдит Пиаф". В работе также первый вариант пьесы Островского "Ловит волк, ловят и волка", которая позднее была переименована "Волки и овцы". И заканчиваю роман "Сатрап и я".
- Творческих вам успехов и здоровья. Спасибо за аудиенцию.
Юрмала, 2002 г.
К этой беседе я вернулся не случайно: дело в том, что мой собеседник стал участником одного литературного события, которое произошло в Москве спустя 13 лет после нашей с ним беседы. И это событие связано с именем создателя Театра на Таганке Юрием Любимовым...речь идет о книге, которую написал о выдающемся режиссере Валерий Александрович. Я получил от него законченную рукопись, но по договоренности с ним, его будущим читателям могу предложить только одну главу (первую), которая, возможно, станет "подручным" ориентиром в огромном книжном океане...
* * *
ТРИУМФ и НАВАЖДЕНИЕ
(Записки о Театре на Таганке) Таганке)
"И я, грешный, частенько привираю,
вот и надо это написать: где привирал,
а где нет. А может, и не надо, пусть
сам читатель соображает, где".
Ю. Любимов
"Рассказы старого трепача"
"Опрос общественного мнения показал:
врут все" N.N.
Эти записки написаны автором от третьего лица - писателя Виктора Самойлова. Причин здесь две - желание взглянуть на события со стороны и стремление не выделять свое "Я" в истории, где десятки действующих лиц, не менее важных и значительных, чем Иванов-Таганский. Материалом послужили записи, сделанные в разные годы, особенно в повторные гастроли театра в Болгарии, когда автор неотступно был рядом с Юрием Любимовым и коллективом театра. Но главным источником стали впечатления о "золотой поре" - первом десятилетии театра на Таганке и непосредственной работы автора в этом коллективе. Именно в эти годы начинался триумф, а наваждения еще никто не замечал, либо не придавал ему особого значения.
Рабочий день у Виктора Самойлова начинался рано - в пять часов утра. Работал он до обеда. Книга была об одном английском драматурге, еще без названия - из тех, которые пишутcя по заказу. Вечером он набрасывал, что в ней следует сократить или не забыть добавить, но утром дело почему-то шло туго, за хлябями не видно было исхода. Но эту работу ему поручили не случайно.
Дело в том, что Самойлов хорошо знал и ценил английскую литературу. Он и язык выучил в том возрасте, когда эта доблесть, практически, никому не нужна - курам на смех. К этому времени французский "просел" из-за ненадобности, а английский появился из-за востребованности. Наверное, так чудно воплотилась юношеская мечта - походить на английского министра иностранных дел Идена, в которого была влюблена мама. Мальчиком он зачитывался "Островом сокровищ" Роберта Стивенсона, позже, уже режиссером, ставил в разных театрах пьесы бывших актеров - драматургов Присли и Пинтера. А афоризм менее известного англичанина Чарльза Рида исповедовал всю жизнь: "Посеешь поступок - пожнешь привычку. Посеешь привычку - пожнешь характер. Посеешь характер - пожнешь судьбу". Далеко не все из этого воплотилось в облике Самойлова, но вставать рано, вошло в привычку и стало второй его натурой. Когда Самойлов отсидел у компьютера положенное время, ему вдруг позвонили.
- Привет, Виктор Александрович, - раздался голос Натальи Федоровны из мэрии, - вы не забыли об обещанных билетах в театр на Таганку?
Самойлов тотчас вспомнил, что договорился с новым худруком театра Валерием Золотухиным - решить вопрос о посещении театра группой школьников - победителей олимпиады по русскому языку. Билетов надо было много, поэтому Валерий Сергеевич предложил Самойлову встретиться.
- Не волнуйтесь, Наталья Федоровна, я помню и сегодня поеду в театр - сказал он. Они уточнили программу и призовой фонд, и на этом попрощались.
За полтора часа Самойлов выбрался из Переделкина и потопал к станции на электричку.
В это же день, утром, режиссера Ю.П.Любимова должны были положить в больницу. Катерина из подъезда вышла раньше мужа и предупредила шофера:
- Николай, езжай по другой дороге, не надо ему видеть театр.
Шофер, погруженный в какие-то свои размышления, то ли не услышал, то ли не понял смысла, сказанного ему.
- Поедим в обход. Ты меня понял? - требовательно повторила она, устраиваясь на заднем сидении.
По дороге Кумир догадался, что между женой и водителем - сговор и в нужный момент попросил проехать мимо тетра. По улице Верхне Радищевской проезд был через светофор, и машина остановилась. И в этот момент Любимов увидел из окна машины бывшего актера театра на Таганке Виктора Самойлова, который стоял у перехода. Прошло лет пятнадцать, как они не виделись.
- А этот что тут делает? - подумал Кумир и заметил, что Самойлов тоже его увидел и приветственно помахал рукой. Кумир сделал кивок и на вопрос жены:
- Кто там? - ответил лаконично:
- Так, показалось.
Самойлов был в ряду тех, кто давно ушел из его повседневности.
Режиссер бросил прощальный взгляд на Дом, в котором провел почти полвека.
- Смотри, как быстро всё потускнело. Мне казалось, что все, что мы создали - на века, а Господь распорядился иначе, - тихо, пересохшим ртом сказал он.
- Не волнуйся, Господь тут не причем, - ответила жена, - у него своей работы вагон и маленькая тележка.
За годы совместной жизни жена знала, что ему сказать и, главное, как сказать. Она, любила русские поговорки и за годы жизни в России многие запомнила дословно.
Зажегся зеленый свет и машина тронулась. Кумир еще раз огорченными глазами посмотрел в сторону театра.
Реклама сияла, названия спектаклей, как рубцы на сердце, напоминали о своей истории, всё было как всегда, но теперь не было главного - его присутствия. Дальше водитель гнал "Мерседес" в больницу без остановок. Вскоре они подъехали к "Склифу". Их встретил главный врач, и провел пациента с супругой в отдельную палату на третьем этаже. Кумир прошел в ванную, переоделся в предложенную больничную пижаму и стал прощаться с женой. Она припала к его плечу с расстроенным выражением лица. Каждый раз, когда Катерина за годы совместной жизни отвозила мужа в больницу, она подключала дополнительный ресурс: становилась и врачом, сиделкой и кулинаром одновременно.
- Ну, все, Катя, возвращайся домой и не волнуйся.
Кумир обернулся к главврачу - худому кардиологу в очках с толстыми стеклами и, словно беря его в союзники, сказал:
- Успокойте её, скажите, что все будет в порядке.
Главврач попытался выполнить поставленную задачу, но жена жестом его остановила.
- Олег Яковлевич, - заговорила Катерина с характерным акцентом, я знаю, что вы прекрасный врач и все, надеюсь, будет в порядке. Но у меня маленькая просьба: можно я здесь кое - что переставлю, вынесу лишнее и сделаю комнату уютнее? Юрию Петровичу надо готовиться к двум новым постановкам, и нужны определенные удобства.
- Пожалуйста, ради Бога. Я подключу нашего завхоза. Мы все заинтересованы, чтобы Юрию Петровичу здесь было комфортно для... рождения новых шедевров.
- Ну-ну-ну! Как говорится: "Аркадий, не говори красиво". Шедевры пекутся там!
Кумир показал вверх и стал прощаться с женой. Главврач, смущенный замечанием мэтра, откланялся и пошел проводить Катерину.
Оставшись один, Кумир прошел к постели, тяжело и медленно прилег с краю, прикрыл седые глаза и затих. Сквозь полосу разных событий - закономерных взлетов и недостойных провалов - память его стала выбирать наиболее существенное. И прежде всего то, что полностью изменило его жизнь - конфликт с актерами, их непристойное поведение на гастролях в Чехии. Он в сотый раз задавал себе один и тот же вопрос, концентрируя внимание на одном и том же: кто из них подлинный закоперщик? Губенко среди них не было... Филатова тоже,... Скорее всего Щвецова, а затем Золотухин. Конечно, он.... Это он всех увлек на бунт. Он всегда подползал ко мне "тихой сапой". Кто бы мог подумать: сделал по-тихому заговор, против человека, который принимал его на работу. А это вечно-безрассудное и самодурное наше руководство, зная, что на них нет управы, назначило человека, не имеющего отношения к профессии. Его сломают, потому что за всеми этими происками смертельный капкан, в который угодят все: и правые, и виновные. От этой мысли ему стало холодно, и он повернулся к окну.
У него всегда было недоверие к людям, но не страх перед закона, а сейчас появилось и то, и другое.
На служебном входе дежурный сообщил Самойлову, что худрук находится в зрительском фойе, рядом с гардеробом и вежливо посоветовал пройти через главный вход.
- Рядом с гардеробом? Странно, - подумал Самойлов. На входе он представился писателем Самойловым. Его нехотя пропустили. К тому же, не было смысла объяснять, что почти сорок лет назад, в "золотую пору" Таганки, он был ведущим артистом этого театра. Тех, кто его знал, давно уже не было.
Еще издалека он увидел небольшой столик рядом с гардеробом, на котором лежали стопки книг. Золотухин продавал свои книги. Около него толпились зрители и, действительно, кое-кто с радостью приобретали его произведения. Самойлов их читал. В них было и о нем - "счастливый соперник". Это - о Лаэрте из Гамлета. Валерий тогда эту роль не сыграл. Говорят, хотел другую, но было "препятствие", с которым не мог, справился даже он. Позже вокруг Гамлета, столько потом наврали, что Самойлов перестал эту небывальщину комментировать.
- Виктор, привет! - поднялся на встречу Золотухин. Самойлов почувствовал, что худруку неудобно за свое торговое занятие, поэтому они судорожно обнялись, обменялись в подарок книгами и зашли в администраторскую. Вопрос с билетами был решен, и можно было расставаться, но Самойлов решил спросить о Любимове.
- Как шеф, Валерий?
- Нездоров. Что-то с сердцем. В Склиф хотят положить. Подремонтировать. Договорился с Большим. Будет ставить "Князя Игоря".
- Я его только что видел, - сказал Самойлов.
- Где? - Золотухин даже оглянулся, словно без его разрешения Кумир просочился на спектакль.
- Он проезжал в машине. Здесь по Верхне Радищевской.
- Ты уверен?
- Да. Он кивнул мне.
- Узнал?
- Да.
- Интересно, что он делал у театра? Может, заходил сюда?
Глаза Золотухина на секунду погрузились в себя, но, вспомнив о Самойлове, он неожиданно сказал:
- Шеф к тебе хорошо относился. Правда, у него не было первых, вторых и третьих. Был Высоцкий, а потом "мы". Он в книге так и написал: "Я, МЫ, ОНИ".
- Брось, Валерий, он и к тебе он хорошо относился.
- Я бы сказал: по-всякому. Но теперь дело не в этом. Надо узнать, что с ним? Куда он поехал? Может, решил вернуться?
Его в хлопотах, постаревшее, испещренное морщинами актерское лицо сосредоточилось и на секунду обрело деловитость. Но тут же, он обернулся к Самойлову, глаза его заискрились нестареющей бумбарашевской усмешкой и, худрук, испеченный трудами бесчувственных сотоварищей, заторопился.
- Постой, Валерий, ты не мог бы дать мобильный телефон Юрия Петровича?
- Пожалуйста, только не сейчас. Я тебе пошлю эсэмэску с номером. Добро?
- Спасибо, буду ждать.
- Пока, старик, рад был тебя видать.
Они обнялись и попрощались. Золотухин проходя мимо столика со своими книгами, торопливо шепнул гардеробщице:
- Уберите книги к себе. Потом заберу.
Вечером Самойлов по телевидению узнал, что Любимова положили в больницу с сердечной недостаточностью. В первую минуту Самойлов подумал, что это конец. В это же вечер он позвонил одной актрисе, с которой многие годы поддерживал близкие отношения.
Она сообщила, что Любимова положили в Склиф.
- Говорят, что не так все страшно.
- Я хочу с ним встретиться, - неожиданно для себя объявил Самойлов. Раньше боялся, а сейчас понял, что я прокляну себя, если еще, хотя бы раз не поговорю.
- Конечно, встреться. Ты не из скандальной компании. Ты давно ушел, - сам по себе. У него на тебя не может быть обид.
- У меня три кассеты разговоров с ним на вторых гастролях в Болгарии.
- Я помню. Мы туда приехали после Турции. Ты нас встречал на границе. Какое дивное было время! Это ведь ты помог организовать эти гастроли. Она рассмеялась и вдруг добавила:
- У меня до сих пор хранится водка "Таганка", сделанная в Болгарии.
- Молодец! У меня осталась только пустая бутылка, - признался Самойлов - мы тогда с женой полторы недели жили рядом с ним в гостинице. Каждое утро я слышал: "- Самойлов, где ты?" Я написал 42 страницы о нем и затем бросил.
- Почему?
- Потому что если писать мне, то это добровольно выйти на зрительный зал без штанов. А потом придется "якать" от первого лица. Мое время в театре давно прошло, и обязательно скажут, по какому праву этот "переросток" пишет о гиганте.
- Обязательно скажут. И приготовься к этому. У нас в коллективе сегодня только материть друг друга научились, а что-нибудь сделать для спасения театра - за полцены никого не найдешь. Потом, какой ты "переросток". Ушел из театра в лучшее время, по собственному желанию, стал по рекомендации Любимова главным режиссером академического театра, учился у Розова в Литинституте, стал писателем. Мало, что ли? Вот уж не ожидала от тебя, Виктор, услышать такой вздор. Ты вначале напиши, а потом сомневайся.
- У меня есть срочная работа, правда издательство разорилось и условия изменились.
- Тем более. А тут каждый день на счету. Ему за девяносто. Какие-нибудь вурдалаки такого напишут, что кроме "мифа" ничего не останется.
Смотри, сколько сегодня оболтусов и подлипал вокруг Высоцкого. Понаписали черт знает что! Да еще этот фильм - позорище сыну, который увидел в собственном отце, в великом поэте, только наркомана. Хорошего актера превратили в святочную харю, устроили пиар на всю Россию, а на поверку - пятно, которое не смоешь. В фильме ни одного пристойного таганца. Одни Шейлоки. Его "ушли" из театра, а он теперь мстит тем, кто любил его отца. Володю приватизировали. Врут на каждой "колее" и сраму не имут.
В трубке раздались всхлипывания и она замолчала.
- А чего удивляться? - подхватил Самойлов. - Многие в детях обретают своих мучителей. - Взбрело же Николаю Второму утвердить в Петербурге отвратительный памятник отцу - Александру Третьему, где он похож на бегемота.
- Витя, поторопись! - вернулся ее голос. - У нас шеф был гений. Помнишь, как он любил повторять из "Трех сестер": " Мы должны жить, жить, музыка играет так весело". Ведь он каждому из нас сделал судьбу и карьеру, а мы его предали.
- Ты можешь объяснить, что с вами случилось? Почему это все произошло?
- А почему такое случилось на Украине? Видели, куда все катится и по- настоящему не остановили. Получили войну. А как потеряли Союз? Все было на глазах и словно ослепли. Выбросили с водой не только ребенка, но и собственную независимость. Театр - это государство. Дрогнет центр - трещина идет по всему зданию.
Юрий Петрович всех нас сделал гениальными. А теперь мы все равно как стадо без кнута. Случилось бесовское наваждение, Виктор! Нам теперь до конца жизни не отмыться.
В этот же вечер Самойлов получил эсэмэску от Золотухина. В больницу позвонил позже, когда узнал, что шефу полегчало. Долго никто не подходил.
И вдруг:
- Да-да-да, слушаю!
- Юрий Петрович, добрый вечер, - это актер Самойлов, который...
- Тебя я видел на Таганке, - обвинительным тоном заговорил шеф. - Что ты там делал? У этих...
Любимов не договорил и задал прямой вопрос:
- Зачем звонишь?
- Хочу встретиться, если позволите. Надумал написать статью о том, что на самом деле произошло. Я не верю всем бредням, которые распространяют всякие мерзавцы.
- Хорошо, сегодня поздно, я только, что принимал процедуру, и весь в этих... в наколках. Завтра я тебя жду в одиннадцать. Ты знаешь, где я?
- Знаю, в Склифе.
- Завтра я попрошу, чтобы тебя встретили и провели ко мне. Будь раньше. Помнишь, как мы с тобой в Болгарии проводили время?
- Конечно, помню. Мы часами говорили под водку "Таганка". У меня сохранился снимок в болгарской газете, где перед нами бутылка этой водки. Я тогда на турецкую границу привез двадцать бутылок. За шесть часов дороги - актеры всё выпили и ни в одном глазу. Тогда это была железная труппа.
- Тогда еще были приличия. Фотография, которую я тебе подарил, цела? - неожиданно перевел он на другую тему разговор.
- Конечно, цела.
- Что там написано?
- "До встречи, Самойлов!"
- Вот и сегодня я говорю: "До встречи, Самойлов".
На следующий день Самойлов приехал в больницу, и они проговорили, с перерывом на обед почти два часа. Потом был еще разговор по телефону. Он был недолгим, около десяти минут. К нему ехала жена, и они торопливо попрощались. Больше им встретиться не удалось.
Сохранились записи, которую Самойлов сделал на маленькую, но объемную "Сони". Договорились, что большая часть не для прессы. Остальное - на выбор. Перед глазами два аппаратика. Прослушиваю разных лет записи и радуюсь, что эти встречи, придали смелость написать эти строки.
Как советовала Люба, Самойлов отложил почти законченную работу и принялся за другую. Перечитал написанные 42 страницы - не понравилось. В рукописи не было начала, не было ничего о том, как был создан театр. Об этом Самойлов знал только по рассказам, да и то приблизительно. Нужен был Дупак, тот знал всё. С первым директором театра на Таганке Николай Лукьяновичем Дупаком у него были хорошие отношения. В последние годы Самойлов бывал практически на каждом дне рождении знаменитого директора. Не откладывая в долгий ящик, он позвонил Николаю Лукьяновичу. Дупак тоже оказался в больнице. Но в другой, где-то в районе тетра Российской армии. Сговорились встретиться. Это оказался какой-то психо-невралгический институт. С трудом пробрался к нему, предварительно включив свою "Сони". О встрече с Любимовым не сказал. Не знал, как отнесется, что к нему идут не в первую очередь. Говорили долго. Около двух с половиной часов. Обида на Любимова у него была страшная. Но в конце встречи, Николай Лукьянович Самойлова покорил. Провожая до дверей, он сказал:
- Я вот о чем подумал, Виктор: все, что я пережил, все мои обиды и претензии к Юрию Петровичу, все это не стоит того, что мы сделали вместе. Не было бы Любимова, не было бы театра на Таганке. Все мы до конца жизни должны быть ему благодарны, что такой театр существует. Мы все участники великой Легенды и у каждого свое место в её создании существует.