Lib.ru/Остросюжетная: Ольбик Александр. Визитная карточка Олега Михалевича

Визитная карточка Олега Михалевича:

Владелец и руководитель латвийского издательства "Континент", генеральный секретарь Международной ассоциации писателей и публицистов (МАПП), автор и составитель ряда книг прозы и поэзии, бывший комсомолец.

- Насколько я помню подробности твоей биографии, до прихода в газету "Советская молодежь" ты был моряком. И уже здесь, в несколько неожиданном 30-летнем возрасте вступил в комсомол, чтобы в качестве корреспондента газеты "Советская молодежь" войти в состав республиканского штаба "Комосомольского прожектора". А до этого ты что - избегал комсомола?

- Ну что ты... Первый раз я вступил в комсомол лет в пятнадцать, когда работал на заводе "РЭЗ". Но в молодости я довольно активно занимался литературным творчеством, был человеком рассеянным и быстро потерял членский билет, за что и был исключен из организации. В мореходном училище история повторилась, и все это могло иметь гораздо более серьезные проблемы для карьеры, но у меня уже было направление в Литовское морское пароходство, где я, не поминая прошлое, вступил в комсомол третий раз и даже стал вскоре секретарем судовой комсомольской организации.

- И?

- На этот раз меня спасло положение секретаря. Я поручился за человека, который сбежал за рубеж, и меня просто сняли с должности секретаря, но оставили рядовым членом, не лишая морской визы. Ее у меня отняли лишь несколько лет спустя, когда я работал штурманом, вторым помощником капитана. Но это было уже по политическим мотивам, по указанию КГБ после публикации одного из рассказов в морской газете. Тогда же я в очередной раз потерял билет...

- Иначе говоря, комсомол сыграл в твоей жизни довольно позитивную роль?

- Более чем! Я никогда не относился формально к тому, чем занимаюсь. Комсомол давал прекрасный опыт организации общественных мероприятий, публичных выступлений,нестандартному мышлению, изобретательности.

- Фигурально выражаясь?

- Ну почему фигурально? Помнишь такое понятие "комсомольские обязательства"? На судне я по инерции вписал себе обязательство подать два рацпредложения. Только после этого стал думать, что можно изменить к лучшему на самом деле. И придумал! Если пароход не списали на металлолом, до сих пор, возможно, на швартовых операциях благодаря моему приспособлению один человек может делать то, на что раньше требовались двое. Ну и, конечно, комсомол, давал возможность сходиться с хорошими, интересными, активными людьми, со многими из которых я до сих пор поддерживаю прекрасные отношения, в том числе с бывшими функционерами центрального комитета Латвии. Все это очень помогает по жизни.

-- - Может быть, расскажешь об этом подробнее?

- Тебе интересно узнать, как бывший комсомолец, член республиканского "Комсомольского прожектора" стал капиталистом?

- Я думаю, это интересно не только мне одному. Ведь, насколько мне известно, ты первым в Союзе начал частную издательскую практику, которая вызвала весьма негативную реакцию одного из членов Политбюро. Я имею в виду г-на Лигачева. Так что давай, рассказывай и делай это по-комсомольски открыто и смело...

- Тогда слушай.

ПОГОНЯ ЗА "СЛОВОМ"

Говорят, бизнесмены охотно рассказывают о том, как заработали второй миллион, но молчат, как партизаны на допросе, когда речь идет о первом... Что касается меня, в список миллионеров по версии журнала "Клубс" я не вхожу, а посему скрывать мне нечего.

Быть или не быть

- Впервые, меня обозвали тунеядцем и паразитом на шее государства в июле 1987 года. Причем, не в сердцах, что ладно бы, а искренне, по убеждению. Произошло это во дворе дома по улице Бривибас (тогда Ленина), средь бела дня, замечу для точности, дня рабочего. Мы разыскивали одну из заброшенных квартир, адреса которых нам дали под потенциальную контору нового кооператива. Обозвала нас бдительная старушка, коммунистка, выспросившая поначалу, для чего нам нужен адрес. Уж в этом-то доме, злорадно добавила она, вам все равно ничего не дадут, напротив КГБ, все жильцы по этому поводу проверенные, какой-то сомнительный кооператив КГБ у себя под боком не потерпит!

Нас было двое, поэтому "паразит и тунеядец" достались также и моему компаньону, Модрису Зиемелису. Подобное обвинение, кстати говоря, в советское время было совсем нешуточным. Человек, посетивший дневной сеанс в кинотеатре, вполне мог оказаться в милиции для выяснения обстоятельств, если не имел при себе справку, поясняющую, почему он развлекается, когда все трудятся. Признать, что в зарождающихся кооперативах люди не только участвуют, но и работают, общество еще было не готово.

Решение быть или не быть кооперативу принимали комиссии районных исполнительных комитетов, в нашем случае Кировского (теперь Центрального района г. Риги). 13 июля претенденты в кооператоры, в их числе мы с Модрисом, с утра отирали стенки в вестибюле райисполкома на улице Блауманя, ожидая, кого вызовут следующим. Сито отбора явно было мелкоячеистым, что легко читалось по печальным лицам едва ли не половины наших предшественников, при том что сферы деятельности они выбирали не слишком экзотические - строительство, автосервис, торговля. Куда уж нам в калашный ряд... Когда прозвучало "приглашается "Слово", оставшиеся посмотрели на нас с нескрываемой иронией.

Членов комиссии было трое, две молодые еще женщины и неулыбчивый мужчина в темном костюме, возрастом и положением чуть постарше.

- Разве издательская деятельность разрешена кооперативам? - начал председательствующий. - Вы что, хотите подменить собой органы государственного контроля за печатью?

- Нет, не хотим, - кротко и заученно ответил я. - Мы не собираемся издавать ничего нового. Речь идет о поэзии, о переиздании того, что прошло государственный контроль ранее. Делать это мы собираемся в виде подарочных изданий, книжных миниатюр, совсем маленьких. Фактически это не книги даже, а сувениры. В качестве материалов будем использовать полиграфические отходы. Производство преимущественно будет проходить вручную, в свободное от основной работы время. Пусть в нашей жизни будет больше поэзии! Что же касается издательской деятельности, которой в нашем случае практически нет, то в законе о кооперации, равно как и в других законах, нигде не сказано, что она запрещена. А как заметил на пленуме партии Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев, разрешено все, что не запрещено законом.

Последний аргумент был очень сильным. И проверенным. Этому приему меня научил мой друг, писатель Александр Ольбик, когда мы работали с ним в газете "Советская молодежь" и писали об экономике. К самым крамольным по тем временам мыслям мы беззастенчиво приклеивали какое-нибудь из многочисленных высказываний генсеков, и у власть придержащих потом тихо отваливалась челюсть - попробуй возрази! И все же прозвучал вопрос, который я тоже ждал с удовольствием:

-- А оно у вас будет - свободное время?

- Но есть же вечера, выходные, отпуска. Что касается меня, то я работаю редактором в журнале "Родник" и у меня довольно свободный график.

Здесь требуется небольшое пояснение. Дело в том, что в условиях царившего в стране тотального "лимито-дефецито" буквально на все, включая трудовые ресурсы, "освобожденным", то есть работающим исключительно в кооперативе, мог быть только его председатель, остальные члены могли лишь "подрабатывать" в свободное от основной работы время. Подразумевалось, что главной массой трудящихся в кооперативах станут пенсионеры и студенты. Позитивно должно было быть воспринято и упоминание о "Роднике" - первый перестроечный журнал члены комиссии знали (издавался он с января 1987 года), в каждом новом номере мы писали о чем-то таком, о чем и думать нельзя было в номере предыдущем, в том числе о развитии кооперативного движения, к представителям прессы власти относились с уважением. Ну как тут отказать!

Сказать, что после начальственного "комиссия дает разрешение на открытие издательского кооператива "Слово" мы с Модрисом летели к нашим соучредителям на крыльях - это не сказать ничего.

Все началось со случайного разговора в вестибюле Доме печати (все серьезные разговоры в нем велись исключительно или в вестибюле, или в кафе) с печатным мастером газетного участка Сашей Кутеховым о кооперативах вообще и о том, как он когда-то вручную делал переплет для книги-миниатюры и даже получил за это диплом. Еще один участник разговора, Володя Решетов, работал в секретариате газеты "Советская Латвия". Он скромно признался, что в свободное время занимается графикой и мог бы сделать художественное оформление книги. В свою очередь, я был своего рода спец по кооперативам, так как писал на эту тему в журнале и имел какое-то представление о том, с чего начинать - почему бы не попробовать?

Жили мы, как почти все советские люди, от зарплаты до зарплаты, любую возможность подработать принимали без сомнений.. Поговорив немного, однако, вскоре почувствовали, что при всех наших достоинствах нам недостает кое-какой малости, а именно - точки опоры. И тогда Кутехов вспомнил, что у него есть знакомый, заведующий типографией Латвийского государственного университета Модрис Зиемелис. Недолго думая, мы отправились в крохотную типографию во дворе дома на Вейденбаума 5 (теперь Базницас), надолго ставшую для нас надежным пристанищем. Модрис (ему, как и остальным в нашей компании, было немного за тридцать), с трудом припомнив Кутехова, принял нас недоверчиво. Минут десять хмуро слушал. На горбачевское "разрешено все" улыбнулся. И вдруг протянул руку - "Согласен!". Так состоялось наше учредительное собрание. И вот прошло менее двух недель, а у нас уже была своя фирма!

. Роли распределились сразу. Я - председатель, Модрис - заместитель и главный бухгалтер (оказалось, что некоторые познания в бухгалтерии он имел, так как выдавал зарплату сотрудникам университетской типографии), Володя - художник-иллюстратор, Саша - технолог.

Мы с Модрисом сели за расчеты. Через полчаса первый в нашей жизни бизнес-план был готов. Оказалось, все мы очень быстро должны были стать миллионерами. Цифры вызвали у нас легкий шок, если не сказать испуг - действительно, паразиты... Поэтому мы сразу решили, что половину, по примеру Деточкина, будем отдавать детским домам.

Я понял, в чем смысл жизни...

- Самым издаваемым автором того времени был Николай Грибачев (секретарь Союза писателей СССР). Его книги незыблемыми колоннами стояли на полках всех книжных магазинов. Ни разу не видел, чтобы читатели брали их в руки. Выждав требуемое какими-то нормативами время, книги отправляли в макулатуру, а на их место вставал новый тираж. Помнит ли сейчас кто-либо поэта Грибачева?

Наши книги должны были продаваться, и быстро. Все первые деньги были взяты в долг у знакомых и родственников, на короткие сроки. Мы понимали, что большого производства нам не осилить. А вот крохотные поэтические сборники, которые легко помещаются в кармане, чтобы их можно было, по обычаю советских интеллигентов, читать в троллейбусе или трамвае по дороге на работу - вполне. Да и материалов на них, действительно, требовалось немного. Не отходов, конечно, но остатков. Для начала Модрису удалось раздобыть 250 килограммов хорошей бумаги, заплатив за нее по госцене, что было почти даром (позже с нас за каждую мелочь драли втридорога). Количество, конечно, для производства было смешное, но ведь и книжки небольшие. К тому же, углубившись в расчеты, мы обнаружили поразительную вещь: если слегка пренебречь нормативами ГОСТа (государственного стандарта), тираж получится в 5 (!) раз большим, чем при соблюдении нормативов и килограммов этих нам хватит аж на 10 тысяч экземпляров!

Первым автором выбрали Бориса Пастернака.

В послевоенное время в СССР вышел всего один сборник его поэзии, практически не добравшийся до прилавков магазинов. Зато все говорили о нечитанном "Докторе Живаго" и цитировали "Душа обязана трудиться...". Спрос был гарантирован. К тому же наличие ранее изданного сборника давало огромное преимущество: не надо было добиваться разрешения на печать у Главлита (Главное литературное управление, без визы которого не могло выйти ни одно печатное произведение). Но саму подборку стихов я старался сделать таким образом, чтобы можно было понять, почему поэт в СССР стал опальным. Книга уже выходила из набора, когда журнал "Знамя" (N8, 87) поместил запрещенную ранее "Нобелевскую премию" - "Я пропал, как зверь в загоне, Где-то люди, воля, свет, А за мною шум погони...".

Мы долго спорили. Надо ли дразнить гусей? Книгу купят и так. Но в итоге решили, что раздражителей для гусей и так хватает, одним больше, одним меньше... зато какая изюминка! Я вставил стихи в сборник со ссылкой на журнал. На следующий день, 28 августа, книга была подписана в печать.

Все авторы наших поэтических сборников испытывали шум погони. Мы включили в серию Игоря Северянина, Николая Гумилева, Сашу Черного, Всеволода Волошина, Марину Цветаеву. Не забыли и латышских поэтов - Эрикса Адамсонса, Юриса Кронбергса.

После этого решить нам оставалось сущие мелочи - как издать книги и где их продать.

Книги в жизни советского интеллигента играли особую роль. Строки "Поэт в России больше, чем поэт..." ничуть не гиперпелизировали ситуацию. Книга (хорошая, естественно) была отдушиной, другом, гордостью, ее покупка становилась настоящим событием. До прилавка магазина такая книга, как правило, изданная ничтожным тиражом, не доходила. Покупали через знакомых, друзей, на перемещавшихся с одной лесной полянки на другую книжных развалах, переплачивали в два, пять, десять раз! Казалось бы, какие проблемы могут с реализацией наших книг.

В городской книготорг мы входили с гордостью. Выходили - как в воду опущенные. Встретили нас более, чем прохладно. С явной неохотой, но взять будущие книги согласились. С условием, что торговая скидка составит 40%, а выплата денег пойдет через три месяца после реализации. Для нас это было равнозначно - никогда! Наши личные взносы стремительно таяли, зато так же быстро росла стопка неоплаченных счетов. Гипотетический миллион стремительно катился к нулю, к неминуемому банкротству.

Надо было либо срочно выстраивать собственную торговую сеть, либо найти альтернативный способ продажи, быстрый и гибкий, без бюрократических препонов и проволочек. Но был ли он, альтернативный? И тогда мы вспомнили об одной из немногочисленных общественных организаций - обществе книголюбов, закрытом, как массонская ложа. По слухам, книги в него попадали, минуя торговую сеть.

Писателей я знал многих. Действующих членов книголюбской ложи - ни одного. Поэтому в штаб-квартиру на улице Кирова (Элизабетес) мы с Модрисом входили не без опаски. Нас приняли не менее настороженно. Беседа в маленьком сумрачном помещении с председателем, рядом с которым очень озабоченно, не обращая на нас ни малейшего внимания, занимались чем-то две женщины, проходила странно, на недомолвках, не покидало ощущение, что чем меньше скажешь, тем лучше. Уходили мы с настроением не лучшим, чем после книготорга.

В кабинете Модриса, арендованном, но еще не оплаченном у университета под кооператив, мы сидели, мрачнее тучи. Разговаривать не хотелось. И...

Здесь, по законам жанра, должно было что-то "вдруг" произойти. У нас "вдруг" произошло чудо: дверь отворилась в нее вошли два ангела-спасителя. В лице Анастасии Рон и Ларисы Лочмеле. Мы даже едва узнали в них тех самых, незримых при своем суровом партийном шефе женщин-книголюбов. Эти милые дамы предложили выкупить сразу тысячу экземпляров, да еще без всякой торговой скидки, как только книги окажутся у них в руках. При двух условиях. Первое - ни слова больше их шефу. И второе - они должны быть первыми.

Конечно, мы были согласны.

Рожденный в муках...

Пастернак Борис Леонидович

- Собственно, в типографии Дома печати для нас делали не саму книгу, в лишь печать страниц. Подборку стихов я приготовил дня за три. Заказ в типографию отдали в середине июля, после чего я уехал в отпуск. А месяц спустя, вернувшись, выяснил, что к фотонабору, несмотря на регулярные телефонные заверения куратора, рассказывавшего как добиваются последние строчки, никто и не притрагивался.

Позже мне удалось познакомиться и даже едва не подружиться с мастером наборного участка, который рассказал, что наш куратор к нему даже не подходил. В результате книгу подготовили к печати лишь в конце августа. И срок при этом оказался... рекордным! Обычно выполнения заказа сторонние организации ждали месяцами. И вовсе не потому, что в Доме печати не умели или не хотели работать. Делали же здесь, в конце концов, и без задержек ежедневные газеты! Просто срабатывал принцип: не спеши выполнять распоряжение начальства - все равно или забудет, или отменит... Да и кто тогда верил в кооперативы, особенно в сфере издательства? Смотрели на нас примерно так: хорошие ребята, жаль, вот-вот посадят.

Первый урок мы усвоили быстро: если хочешь чего-то добиться, сделай все сам. И сразу, не минуты не откладывая.

Лето надежд заканчивалось. Наши новые друзья-книголюбы звонили ежедневно с одним сакраментальным вопросом - деньги собраны, общество ждет, начальство и коллеги смотрят все более косо - где книги? Телефонную трубку мы поднимали с тяжелым сердцем. Не будешь же объяснять, с какой неумолимой неторопливостью вращаются жернова производственного графика Дома печати!

Ночью, два дня спустя, произошла почти детективная история.

Доступ в типографию у меня, как у редактора журнала, был. Модриса, каюсь, я протащил без пропуска. Мы взяли наш официально оформленный заказ, нашли печатника, переговорили, дождались ухода начальства, печатник заправил в машину наши формы, сделал пробный оттиск, показал, какую кнопку нажимать и... тоже ушел. Цех опустел.

Немного выждав, мы подошли к станку и нажали заветную кнопку. Станок молчал. Какое-то время мы ошарашенно смотрели друг на друга. Потом кое-что сообразили и включили силовой рубильник. Станок вздрогнул. Стопка белой бумаги, лист за листом, стала покрываться типографским шрифтом.

Наверное, схожие чувства испытывали первопечатники Гуттенберг и Федоров. Я не первый год работал в прессе, множество раз присутствовал при печати газет или журналов, но в этой ситуации было нечто особенное, почти мистическое. Даже простой копировальный аппарат был предметом строжайшего надзора власти, ни одно растиражированное слово не должно было появиться на свет без разрешения партийных органов. А сейчас, в этом пустом цехе, мы вторгались в святая святых.

Станок остановился. Перед нами лежала стопка отпечатанных листов формата А1, всего килограммов 30 (этого хватало по меньшей мере для первой тысячи экземпляров, остальное допечатывали в последующие дни). Два часа ночи. Мы выключили свет, Модрис остался в цехе, а я с очень озабоченным видом, помахивая красными корочками пропуска, дважды прошелся мимо охранника. Третий раз мы шли уже с Модрисом, с огромным трудом удерживая на вытянутых руках отпечатанные листы. Никакой накладной или разрешения на вынос у нас не было. Перед Домом печати стоял единственный на фирму автомобиль Модриса, старенький москвич. Для нас наступал момент истины. Охранник вышел к нам навстречу и... предупредительно открыл дверь!

В университетской типографии нас ждали несколько человек, лучшие переплетчики Риги, среди них знаменитый олимпиец, толкатель ядра Янис Боярс. Благо, наши дети к этому дню еще не достигли школьного возраста. Домой в ночь на 1 сентября 1987 года мы так и не пошли. Уже к утру мы держали в руках первые, великолепно переплетенные книжечки. Книголюбы могли спать спокойно. Получив несколько сигнальных экземпляров, на радостях они заплатили нам за предназначенный им тираж вперед.

Собственно, с этого момента только и начиналась настоящая работа.

Размер книг-миниатюр не должен превышать 10 х 10 сантиметров, наши были 5 х 8, с такими можно работать только вручную. Отпечатанные листы раздавали многочисленным надомным работникам, те сшивали их в книжные блоки, на которые затем мастера-переплетчики одевали обложки. Платили мы за эту работу хорошо и люди старались изо всех сил. Разумеется, книги шили все наши родственники, их друзья и родственники друзей.

Еще через неделю, сначала небольшими партиями, книги стали поступать книголюбам. Ранее такие издания приобретали, как правило, только коллекционеры книжных миниатюр, в Риге они были объединены в клуб, и мы многому учились у его членов - в частности у Школьника и Ракитянского. Всего в клубе было человек тридцать. Теперь вдруг миниатюрами заинтересовались все. Первая тысяча разлетелась мгновенно, за ней вторая. Но затем стало ясно, что латвийский рынок для массового сбыта маловат. Мы поехали искать книголюбов в Ленинграде. И история в точности повторилась. За исключением того, что ленинградские книголюбы занимали не две тесных комнатки, а целый особняк в центре города, и догнали нас для делового разговора сразу за воротами особняка. Здешний рынок уже действительно выглядел неисчерпаемым. Мы заполняли в кооперативе книгами несколько картонных ящиков, покупали билеты на полное купе поезда Рига-Ленинград и, чаще всего я с Модрисом, подобно классическим офеням или книгоношам, отправлялись в путь. На Балтийском вокзале нас встречала машина, и мы прямиком катили в гости к книголюбам.

Вскоре в Ригу стали приезжать журналисты ведущих либеральных московских изданий - "Огонек", "Литературная газета", "Московские новости", "Комсомольская правда", лондонской "Morning Star", естественно, не было отбоя и от местных журналистов. Конечно, я не мог отказать в интервью своим коллегам, в том числе редактору подпольного журнала "Гласность". Но просил взамен об одном: не отдавать пока написанное в номер, подождать момента, пока я дам отмашку "можно!". Интуиция подсказывала, что паблисцити нам ни к чему, ничего хорошего из этого не получится, объявлять о нарушении партийной монополии на печать рано.

Журналисты отнеслись к моим словам с пониманием. И только представитель местного отделения ТАСС, едва выслушав самую поверхностную информацию и пообещав, что, конечно, он будет нем, как рыба, тут же кинулся к своему телетайпу и на всю страну отбил сообщение о первой книжке первого в стране издательского кооператива. Было это в конце сентября.

В СССР существовало всего два информационных агентства - ТАСС и АПН. Информацию о "Слове" в очередные номера поставили многие газеты. Но, конечно, ни одна из них не могла по оперативности сравниться с радио. Первый раз она прозвучала на главной советской радиостанции "Маяк" в 9 утра. Второй - в 10. Тогда ее и услышал приснопамятный член Политбюро и секретарь ЦК КПСС по идеологии Егор Кузьмич Лигачев (это по его указке во имя борьбы с пьянством были вырублены виноградники). Уже через час по всей стране разлетелся его циркуляр, запрещающий а) любое упоминание в масс-медиа издательских кооперативов вообще, а "Слово" во главе с его председателем в частности; б) частную издательскую деятельность. Запрет этот, кстати, продержался почти 4 года! Правда, советский "департамент правды" в отличие от Оруелловского дал утечку. 4 ноября 1987 года "Morning Star" поместила статью "Poems from the co-op", в которой мудрая журналистка Кэйт Кларк, пытаясь хоть чем-то нам помочь, написала: "Надо отдать должное коммунистической партии Латвии, поддержавшей кооператив "Слово" и давшей ему возможность использовать типографию центрального комитета". 31 января 1988 еще одна статья "Где родилось первое "Слово"?" появилась в белорусской "Знамя юности", а 16 августа "Утоляя книжный голод" в Казахтанской правде".

К счастью, в самых жутких правительственных учреждениях попадались очень приличные люди. 30 сентября мне этот политциркуляр с грифом "Секретно. Только для служебного пользования" показал (не выпуская из рук) начальник Главлита Рудольф Дундурс. И объяснил, что масс-медиа принимает команду к исполнению немедленно, а что касается других учреждений, то у меня на свободное улаживание частно-предпринимательских дел остаются примерно... сутки.

Тьма власти или высокие технологии.

Игорь Северянин.

- Официально Дом печати назывался "Издательство ЦК КП Латвии". Соваться сюда со вторым заказом было бессмысленно. А вот до "Образцовой типографии" на Виенибас гатве известие о нас должно было дойти с небольшим опозданием. Срабатывала обратная сторона секретности, закрытости партийных органов. Заказ у нас приняли без проблем. Модриса в типографских кругах знали, а когда мы подарили нашу первую книгу, в выходных данных которой было написано "Набрано в типографии ЦК КП Латвии", все сомнения отпали. Сразу же договорились, что работа срочная. Выполнить ее готовы за два месяца. Может быть, если поднапрягутся, даже за полтора... Ни на чем другом я, собственно, и не настаивал. А просто с раннего утра приехал в цех.

Мне, дилетанту, трудно было понять, почему на такую маленькую книжку нужно так много времени. Монтаж вела опытный мастер лет сорока. По нормативу, сказала она, на эту работу отводится три дня.

-- А за один день и 25 рублей можно? - нахально спросил я.

-- Ну не знаю...

Делать мне было больше нечего, я встал рядом с мастером и стал приглядываться к ее работе, задавал вопросы о сути процесса, старался чем-то помочь. Работа шла быстро. Наверное, даже слишком. Час спустя мастер сказала, что выйдет выпить кофе. Минут через пять я занервничал. Через пятнадцать начал приклеивать пленки сам. Часа через полтора мастер вернулась после кофепития и стала искать, куда делся начатый монтаж. А я в это время был уже на другом участке, где готовый монтаж превращался в металлическую печатную пластину. Естественно, вопреки всем привычным технологиям, нормативам, правилам. Правило было одно: возможно все!

К полудню на мое мелькание в типографии еще никто не обращал внимания. Я вел переговоры с печатником.

-- Книжку отпечатать надо. Стихи Северянина.

-- Скажут - отпечатаю.

-- За сколько?

-- Ну... недели за две.

-- А за день?

-- Шутишь? Это невозможно. По нормативу...

-- А ты за месяц сколько зарабатываешь?

-- Да где-то 250-300.

- Плачу столько же. Сегодня. За сверхурочную работу. Как только отпечатаешь последнюю страницу.

Взяток мы никогда и никому не давали. Зато у меня под рукой всегда была платежная ведомость и некая сумма денег, с которой я охотно расставался, если видел, что нужная сегодня и сейчас работа стоит того.

Магия денег действовала на людей по-разному. Алфред Рубикс, в то время мэр города, немало сделавший для развития кооперативов в Риге, выделил под офис нашей фирмы небольшой двухэтажный дом на Таллинас, 15. Вид у него был не слишком презентабельный. Мы решили покрасить крышу, пригласили маляров. Они оценили работу в 200 рублей и сказали, что потребуется дня три-четыре. Особой спешки у нас не было, но у меня уже выработались определенные принципы. Я предложил заплатить 250, если уложатся в неделю. Но с условием, что за каждый день просрочки сумма будет уменьшатся на 50 рублей. Маляры подумали и... отказались.

Печатник оказался человеком новой формации. Он остановил станок, вставил нашу форму и остался на вторую смену. К полуночи книгу отпечатали. Тираж у нее был позначительней, на руках не вынесешь. Следующим утром наш грузовик стоял у ворот. От которых получил поворот. Я помчался к начальству - заказ готов, оплачен, в чем дело? Мне объяснили: был звонок из Госкомиздата, заказ велели не выполнять, а если выполнен - уничтожить.

Полчаса спустя я сидел в приемной председателя Латвийского Госкомиздата Ирены Реймане.

Не могу сказать, что ситуация была для нас неожиданной. Пожалуй, только ленивый не предсказывал нам быструю и неминуемую кончину предприятия. Вопрос был в конкретной дате.

Преодолевать секретарский кордон мне не пришлось. Я пришел рано и Реймане перехватил, когда она только появилась на работе. И начал с очень дипломатичных высказываний. То есть с шантажа. А именно: долго и нудно, не давая вставить слова, говорил о том, как меняется наша эпоха, как сегодня уже говорят о том, о чем надо было молчать вчера, а уж завтра, представить страшно, до чего докатимся, а журналисты мне прохода не дают, и я им рассказываю, а чего мне молчать... Канюча свое, я внимательно наблюдал за ее меняющимся лицом. Реймане только в это утро вышла из очередного отпуска, ответственность за уже произошедшее, по сути, лежала на ее заме Блуке, а вот что будет завтра... На мое патетическое высказывание, что "нельзя же пустить под нож стихи!" она вздрогнула и сказала, что, конечно же, стихи резать нельзя. Это был хороший знак. Но еще не решение. "Так что же все-таки будет?" - настаивал я.

- Подождем, - туманно ответила она. - Утро вечера мудренее.

Весь день мы ходили, как на иголках. Ничего не менялось. Тираж не резали, но и нам не отдавали. Ночью не спалось. В 6 часов утра у меня дома раздался звонок. В трубке звучал незнакомый, очень неприветливый женский голос: "Почему не забираете заказ?". Трубка дала отбой.

Через час наша машина была в типографии. В 7.30 заказ упаковали. В 7.45 закончили погрузку и я побежал подписывать пропуск на вывоз груза. В 8.00 начинался рабочий день управленческого персонала типографии. На столе директора лежал указ Госкомиздата - "Тираж уничтожить".

Я узнал об этом позже. В 7.55 мы выехали с территории типографии и стали неподвластны Госкомиздату. И даже всемогущему Политбюро. Так нам, во всяком случае, в тот момент казалось.

На следующий день меня вызвали к председателю Кировского райсполкома. Бюрократический механизм, когда дело касалось репрессий, разворачивался на удивление быстро. Председатель встретил меня хмуро и без обиняков предложил закрыть "Слово".

- Почему? - попытался наивно удивиться я. - Разве мы что-нибудь нарушили?

-- Это указание ЦК. Московского, - многозначительно добавил он.

- Но я не коммунист. Партия - это общественная организация, а нас, вообще-то, открывала советская исполнительная власть в лице вашего же райсполкома, и мы не нарушили ни одного условия этого открытия.

Лицо председателя побагровело.

- Не юродствуйте! - почти закричал он. - Я все равно выполню указание. Хотите, чтобы к вам завтра пришла наша комиссия? Уж они-то найдут, за что... В общем - выбирайте. Комиссия - или заявление. Пишите сейчас, при мне. Прошу с такого-то числа... в общем, на закрытие даю две недели.

-- Мне надо два месяца.

Председатель едва не вылетел с кресла.

-- Вы всего два месяца работаете!

- Но у нас в кооперативе свыше ста человек, в основном пенсионеры, студенты. Мы не можем их просто выкинуть на улицу. Надо завершить множество дел, уладить формальности...

-- Хорошо, даю месяц.

-- Мне надо два.

- Но не пытайтесь больше повторить трюк с Образцовой типографией. Не пройдет!

Одного дня нам хватило на издание книги. За два месяца штат закрывающегося "Слова" увеличился до 250 человек, работа шла почти круглосуточно. Вообще-то мы были очень законопослушны, строго выполняли все требования, предъявляемые кооперативам. Но внутри нас что-то менялось. Государство ежедневно меняло правила игры, и моральных обязательств перед ним мы больше не ощущали.

За два отпущенные нам два месяца мы не выпускали новых книг. Зато со спокойной душой тиражировали в различных мелких типографиях изданные и моментально раскупленные ранее. К завершению отведенного "Слову" двухмесячного срока мы сделали простую рокировку, подав в райисполком заявку на регистрацию полиграфического кооператива "Рондо" (это музыкальный термин, означающий закольцованность, возврат к началу темы) под предводительством Модриса. Моя фамилия в списке учредителей отсутствовала. Документы рассматривали дольше обычного, но разрешение дали. На следующий день мы провели собрание, и меня ввели в состав учредителей, первым замом председателя. Сообщать об изменениях в исполком мы уже были не обязаны.

Формально к нам придраться было невозможно. Разумеется, мы искали новую модель работы в новых условиях.

Под "крышей" "Прометея"

- Понятие "крыша" в стране ввели не бандиты, а коммунисты. Политбюро через Главлит распространило список 200 издательств, которым разрешалась издательская деятельность. Всем остальным, соответственно, таковая запрещалась. Но ведь... возможно все! По закону о кооперативах они могли сотрудничать с любым государственным предприятием. И мы стали искать "крышу".

Когда я перебираю нашу строго выдержанную серию миниатюр, то только на двух в качестве издателя вижу "Слово". На титульных листах остальных стоит "Латвийский детский фонд", "Советский фонд культуры, Ленинградское отделение", "Зинатне". Конечно, дать "крышу" под наши издания - для этого в то время требовалась известная доля смелости. Но очень помогали два фактора. Книга, изданная в издательстве ЦК КП Латвии, которой я размахивал, как флагом. И 10% , которые мы отстегивали "крыше" от стоимости тиража (не прибыли!).

"Крыша" держала нас под строгим контролем. Особенно выделялось Ленинградское отделение фонда культуры. При том, что вся их деятельность заключалась в нескольких подписях под заранее подготовленными документами, им постоянно казалось, что мы на них наживаемся, что 10% слишком мало, без конца требовали калькуляции и т. п. Мы довольно долго держались под ними, потому что Ленинград был главным потребителем нашей литературы. Приятным исключением, пожалуй, был только директор "Зинатне" Ивар Риекстиньш, мягкий и интеллигентный человек, которому неловко было получать деньги на издательство просто так, и он требовал, чтобы макетирование, редактуру и корректуру проводили его сотрудники.

Были исключения и другого рода. Позже, уже издавая книги стандартного формата, мы держали "крышей" московское издательство "Прометей". Главным бухгалтером там была некая Зинаида, взбалмошная и капризная женщина с определенным сдвигом психики, но родственница какого-то большого человека и потому неприкасаемая. Директор ее заметно побаивался. Я всего этого не знал и, разбирая с ней какие-то документы, выразил несогласие с ее точкой зрения. В ту же секунду я стал ее врагом номер один. Она выставила меня из кабинета, заперлась и сказала, что больше не желает меня видеть.

Месяц спустя я привез причитающиеся "Прометею" деньги, где-то тысяч сто рублей, сумма немаленькая. Перечислений мы в те времена не признавали. Банкам доверять было нельзя, деньги могли гулять месяцами или пропадали вообще. В магазины мы книги не отдавали, по-прежнему работая исчключительно с обществами книголюбов, за наличные. Деньги я складывал в дипломат, покупал билеты на оба места в купе вагона СВ, и, не привлекая внимания, доставлял чемоданчик по месту назначения. В "Прометее" Зинаида увидала меня в коридоре, влетела в свой кабинет и заперла дверь. Я постучался и сказал, что привез деньги, хочу сдать. В ответ она завопила, чтобы я оставил ее в покое.

Я пошел к директору, объяснил ситуацию. И предложил оставить деньги ему. Естественно, в обмен на какой-нибудь документ. Директор обреченно развел руками. Печать главбух держала у себя, директору не давала, деньги он принимать отказался. Мне пришлось вернуться с деньгами в Ригу.

Ехал я, естественно, опять в СВ, один, выкупив оба места. В этот раз поездка показалась мне особенно утомительной. Утром я вышел из поезда, сел в такси и поехал домой. На полдороге понял, что чего-то не хватает. А именно - чемодана с деньгами. Мы развернулись, помчались назад. Я вылетел на перрон. Поезда не было. Какой-то железнодорожник, ткнув пальцем, сказал, что поезд там, в отстойнике, проходит очистку купе. Около километра я бежал по шпалам. Поезд еще стоял. Мое купе было последним в вагоне. Проводница убирала предпоследнее. Я взял чемодан, вышел и поехал уже не домой, а в кооператив, чтобы оприходовать деньги в нашей кассе.

По некоему странному закону, если госпредприятие не получало от партнера задолженности до конца года, задолженность списывалась. На дворе стоял декабрь...

Маленькие хитрости лоббистов

- 12 января 1988 года газета "Советская культура" опубликовала большое интервью с председателем Госкомитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли Михаилом Ненашевым. Среди прочих задан ему был и вопрос "о роли кооперативных издательств в перестройке книжного дела". Единственный на тот момент в стране издательский кооператив "Слово", реально выпустивший первые книги, был закрыт, а Госкомиздат вслед за политбюро выпустил циркуляр, вообще запрещающий кооперативам деятельность в этой сфере, что товарищу Ненашеву было прекрасно известно. И вот выдержки из его ответа:

"Сегодня о возможной деятельности кооперативных издательств иные говорят как о спасательном круге в книжном деле. Но в том-то и дело, что реальной прибавки они обеспечить не в состоянии, так как рассчитывают использовать наши и без того работающие с перенапряжением полиграфические мощности, а также будут пытаться поместиться в тесном прокрустовом ложе бумажных фондов. Что же до нашего читателя... книг в его библиотеке не прибавится".

"Тесное прокрустово ложе" - это один из самых скромных перлов "писателя" Ненашева. О "перенапряженных" полиграфических мощностях я уже рассказывал. Внутри все кипело. Пепел "Слова" еще стучал в мое сердце. Я пробился на прием к секретарю по идеологии ЦК КП Латвии Анатолию Горбунову. В его кабинете, с трудом сдерживая возбуждение, рассказал, какое большое и полезное дело мы делаем, неся народу разумное, доброе, вечное, да еще поддерживая массу людей - студентов, пенсионеров, инвалидов.

- Все это здорово, конечно, - сказал он, трогая идеальный пробор. - Но я-то что могу сделать?

- Как это что? - удивился я. - Надо изменить постановление ЦК, ограничивающее деятельность кооперативов. Вы же ездите в Москву, в ЦК. Возьмите несколько наших книжек, покажите там, хорошо бы Горбачеву, объясните, что к чему.

- Так он меня и ждет, - вздохнул Горбунов. - Мой уровень в Москве - максимум замзавотделом по идеологии, да и тот слушать не станет. Я бы рад помочь, но только в том, что могу реально.

- Да... Тогда напишите мне на бланке ЦК коротенькое письмо, что поддерживаете нашу деятельность.

-- Я подумаю...

Подумав, письма Горбунов не написал.

Попыток пробиться к Горбачеву мы тем не менее не оставляли.

Ленинградское отделение фонда культуры, получавшее от нас солидные деньги, возглавлял академик Лихачев, а весь фонд культуры СССР - Раиса Горбачева. Связка , казалось бы, более чем прямая. Беда была в том, что на работе в фонде Лихачев никогда не появлялся, здесь у него даже кабинета не было, всем заправлял его зам. Тем не менее однажды мне удалось дозвониться до Лихачева на его дачу в Комарово. Ему было уже под восемьдесят, говорил он крайне усталым голосом. "Раису Максимовну, - сказал он, - я вижу очень редко. Куда в моем возрасте ездить? Да и чего я полезу в ваши кооперативные дела? Поговорите с моим заместителем".

С замом я говорил регулярно и откровенно. Так же откровенно отвечал и он.

- Помочь изменить? А мы-то тогда зачем нужны будем?

Зам был прагматик. Но и мы тоже. Мы лоббировали с твердой верой, что, раз идет перестройка - изменить можно все. В конце концов мы уже добились немалого, решая проблемы радикально, масштабно. Но и лбом в стену зря не бились, применяясь к реальным обстоятельстам, чтобы "Слово" не расходилось с делом. Так, например, было при издании книги Гумилева.

Огромной проблемой, почти в каждом случае, были первоисточники. Человек, не облеченный какими-то особыми полномочиями, не мог прийти в библиотеку и сказать - дайте мне книгу такого-то поэта, не входящего в список общедоступных.

Выход мы нашли следующий. В 87-88 годах к любому слову, напечатанному типографским способом, относились с удивительным пиететом, как к документу государственному. А уж если на нем стояла круглая печать... Мы приобрели один из первых в Риге персональных компьютеров - laptop и использовали маленькую хитрость. Я создал на компьютере бланк кооператива, а затем набрал текст, из которого следовало, что мне предоставляется допуск к закрытым фондам государственной библиотеки, которая обязана оказать мне всяческое содействие.

И бланк сработал! В мои руки попала книжечка, изданная в период нэпа каким-то кооперативным товариществом. Правда, вынести ее за пределы зала нельзя было ни под каким предлогом. Зато удалось получить копию текста на пленке. Я примчался домой, отыскал среди детских игрушек проектор диафильмов, приладил к дверце шкафа простыню, спроецировал текст и не вставал, пока не сделал на компьютере подборку очередной книги. 124 страницы, между прочим.

Одновременно, делая подборку, я наливался тихой злостью. Почему набранный на компьютере текст, который прямо на экране можно изменять всякими чудодейственными способами, нельзя напрямую использовать в полиграфии? Почему его заново будут терзать на участке фотонабора, а потом вновь редактировать и корректировать, на что уйдут недели!

Я позвонил приятелю программисту, и тот объяснил, что русский компьютерный шрифт существует всего один, для полиграфии он слишком примитивен, но на Западе компьютерные шрифты уже используют. Потом он в свою очередь позвонил в Москву своему знакомому, работавшему в Библиотеке им. Ленина, который взялся за несколько дней и за преличествующее случаю вознаграждение нарисовать русский шрифт, похожий на Times New Roman.

Приятель приятеля, хотя и с маленькой задержкой (две последние буквы он вырисовывал прямо при мне) обещание выполнил. В истории отечественной полиграфии начинался новый этап.

Странностей в законах о кооперации между тем было предостаточно. В частности, в кооперативах запрещалась экспуатация человека. Иными словами - не признавался наемный труд. Но чуть-чуть все-таки допускался. Больше половины работающих в кооперативе должны были быть его членами, то есть совладельцами. То есть 51% членов кооператива все-таки могли эксплуатировать 49% нечленов. Все решения при этом должны были приниматься общим, запротоколированным собранием членов. У нас же работало около 250 человек... Чтобы избежать абсурдной ситуации, мы создали еще один большой, чисто полиграфический кооператив, в котором почти все из более чем двухсот его работников были членами кооператива. Другое дело, что решать им особенно было нечего. Вся его деятельноость сводилась к выполнению заказов нашего небольшого "Слова", а затем "Рондо" на ручную работу.

В конце 1988 года, так и не добившись государственного решения по издательским кооперативам, мы все-таки порвали с "крышей", применив еще одну маленькую хитрость. По каким-то странным причинам в законе появилась брешь: общественным организациям, а по инерции и кооперативам разрешили периодические издания. Мы тотчас взялись за издание первого в стране независимого от государства журнала - им стал орган Балто-славянского общества "Слово". Издание книг при этом по-прежнему находилось под запретом! Тогда мы открыли новый кооператив "Астрал", обозначив сферой его деятельности периодическое издание альманаха фантастики. Что это такое, все равно толком никто не понимал. Но мы писали на обложке слово "альманах" и два года спокойно и без проблем выпускали добротные полноформатные книги фантастики в суперобложке - Стругацкие, Лазарчук, Столяров, Рыбаков, Ютанов - знатокам эти имена несомненно что-то говорят.

КГБ было не до нас

- Бандиты к нам никогда не лезли. Наверное, просчитали, как издателей обдирают госкрыши. Хотя зарабатывали мы и не плохо. Во всяком случае, действительно удавалось поддерживать детские дома и даже создать первый в Латвии полномасштабный гольф-клуб, а затем и основать федерацию гольфа. От государства же мы старались держаться подальше. Поэтому, едва в Риге открылся первый коммерческий банк, мы перевели наш счет в него, став одним из первых клиентов. Банк занимал небольшую комнату на бульваре Калпака, счет нам выписывал сам Кулик. Вскоре после этого наш бухгалтер Алдис Подниекс предложил открыть свой банк. Дело было вполне реальное, денег для уставного взноса вполне хватало. Обычно я по-серьезному рассматриваю любые предложения, даже самые фантастичные. Мы сели, посчитали. "Видишь, Алдис, -сказал тогда я, - у нас рентабельность в два раза выше, никакого смысла..."

Уже после распада СССР, когда госкрыши отпали сами собой, местные рэкетиры сделали попытку наезда на наше издательство. Но меня на работе не застали и через моих сотрудников "забили стрелку" на какой-то другой день. Узнав об этом, я тотчас позвонил начальнику управления по борьбе с организованной преступностью, изложил ситуацию и тот предложил мне обзавестись маленьким диктофоном и записать разговор. Диктофон я приобрел, но бандиты на "стрелку" не явились...

"Крыша" - это плата за страх. А он возникает, когда действительно есть чего опасаться в своих действиях.

В годы перестройки мы и наши партнеры постоянно ощущали себя балансирующими на лезвии ножа. Например, с приобретением бумаги, которая в советское время продавалась исключительно по лимитам. Мы же в систему лимитов не попадали, бумагу доставали самыми невообразимыми путями. Так, через цепочку знакомых мы узнали, что в Ленинграде на одном из механических заводов есть две тонны печатной бумаги, и снабженец готов их продать. Понятно, что вопрос перевозки надо было решать самим. Частного грузового транспорта тогда еще не существовало, связываться с государственным - себе дороже. Незадолго до этого, мы купили для фирмы подержанную волгу-пикап. Немного поразмыслив, загнали ее в автосервис и мастера-умельцы приварили к днищу какие-то железяки, увеличивающие грузоподъемность до двух тонн. Приехали в Ленинград.

Снабженец, как сейчас говорят в России, лицо кавказской национальности, в свободное время подрабатывал живым переводом видеофильмов, демонстрация которых тогда являлась уголовным преступлением. То есть человек он был пуганный. Бумагу он приобрел для завода по случаю, вдруг пригодится, и совершенно законно. Кооперативы заключали сделки с госпредприятиями тоже на законных основаниях. Мы с Модрисом прошли в кассу завода, заплатили наличными, получили соответствующие документы. Вывезти же бумагу за территорию, сказал снабженец, во избежание лишних разговоров, надо заводским транспортом. Загрузили бумагу при нас. Мы вышли за проходную, кварталом дальше ждала наша волга. Вскоре выскакивает бледный снабженец. Ребята, говорит он взволнованным голосом, на проходную приехала милиция, проверяет все грузы. Ну и что, удивляемся мы, у нас-то документы в порядке. Да, но, мало ли, милиция все-таки... В результате мы остались в Ленинграде на сутки, и только к следующему вечеру где-то на заброшенном пустыре перегрузили бумагу из заводского автобуса в нашу волгу.

Впрочем, были в нашей деятельности ситуации и посерьезней.

Как только стало известно о выходе первого в СССР частного издания, к нам среди прочих стали приезжать люди, которые печатное слово ставили выше любых других ценностей жизни. К сожалению, не могу сейчас припомнить фамилию опального чехословацкого поэта-диссидента. Я вел дневник, но, чтобы зря не рисковать, записывал не все. Печальный опыт общения с КГБ десятью годами ранее у меня уже был. Мы проговорили с поэтом несколько часов. Он показал прекрасно оформленный экземпляр книги своих стихов. Ее тираж был ... 20 экземпляров. В Чехословакии эти рукотворные книги прошли через тысячи рук и каждый, кто держал их, рисковал своей свободой. Любой копировальный аппарат в советской системе находился под строжайшим контролем. В типографии, которой заведовал Модрис, в отдельной комнате стоял копировальный аппарат, но доступ к нему имел только один таинственный работник, отчитывающийся где-то "наверху" за каждый использованный листок. Однажды я попросил у Госкомиздата Латвии разрешения на приобретение копировального устройства для фирмы. От меня шарахнулись, как от прокаженного. Так вот, книгу поэта мы копировать не взялись. Но к самой теме привыкли, не раз ее обсуждали с Модрисом во время наших многочисленных поездок, все больше освобождаясь от всеобщего страха советских людей. И в итоге взялись по ночам, разумеется, бесплатно печатать подпольную газету Народного фронта Белоруссии.

Длилось это не слишком долго, но несколько номеров мы отпечатать успели. Газету тщательно упаковывали и отдавали активистам Народного фронта. Как они ее перевозили дальше, какими партизанскими тропами - не знаю. Не знаю и того, как не смогла нас вычислить такая всеведущая организация как КГБ. Возможно даже, что в какой-то момент они перехватили белорусов, но те нас не выдали. Но, скорей всего, в период перестройки стало вдруг и повсеместно происходить столько идущего вразрез с фундаментальными основами советского строя, что КГБ просто не успевало за всем уследить и им было уже не до нас. Тем более, что по примеру "Слова" начинали равитие десятки аналогичных фирм.

Вместо послесловия

- Однажды при перевозке большой партии книг я взял в помощники Сашу Кутехова. В Ленинграде надо было остаться на ночь. Книголюбы заказали для нас роскошные пятикомнатные апартаменты в гостинице "Прибалтийская". К нам пришли гости - местные поэты, писатели, знатоки литературы. Мы заказали в номер обильный ужин, прекрасно провели вечер. Саша, однако, выглядел подавленным. Когда все разошлись, я спросил его, в чем дело. Он признался, что когда мы начинали, он все представлял себе иначе - сидит группа кооператоров-единомышленников в тесной комнатке за длинным столом и чего-то сгибает, склеивает, сшивает, разговаривает... Глядишь - к семейному бюджету добавилась десятка-другая. А тут - бешеный темп, разъезды, роскошь. Это, сказал он, как-то не по мне. Наверное, тогда я впервые задумался над тем, насколько мы все разные.

Некоторое время спустя, из-за этой разности, очевидно, судьба раскидала учредителей "Слова". Саша Кутехов переехал в Россию и принял монашеский постриг. Володя Решетов занялся шоу-бизнесом, организует гастрольные концерты. Судьба Модриса Зиемелиса, веселого человека с масштабным мышлением и прекрасным потенциалом, оказалась трагична - он пошел в большой бизнес, был владельцем ряда фирм, большой гостиницы в Юрмале, одного из первых в Латвии казино, но однажды его труп был найден в сгоревшей машине на обочине бабитского леса.

Я же по-прежнему издаю книги. В активе издательства "Континент" (фактического преемника "Слова"), которое каждый год помогает детским домам Латвии, тысячи наименований изданных книг. Но из всего сделанного я до сих пор больше всего ценю те крохотные поэтические миниатюры.

А.О. Вот теперь понятно, кому читатели уникальных маленьких книжек со стихами классиков обязаны. Спасибо, Алик, за фундаментальный комментарий. Так держать!

Ольбик Александр Визитная карточка Олега Михалевича

Ольбик Александр
Визитная карточка Олега Михалевича