Аннотация: "Все непрочно - и частное и общественное; судьба городов, как судьба людей, вертится колесом. Среди полного спокойствия встает ужас; нигде нет причин для смятенья - а беды налетают, откуда мы их меньше всего ждем..."
Сенека
СУДНЫЙ ДЕНЬ
ФЭНТЕЗИ, ДЕТЕКТИВ
"...И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время. И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых я сотворил, от человека до скотов и гадов и птиц небесных истреблю, ибо я раскаялся, что создал их".
И свершился Ноев потоп, изничтоживший все живое на земле, а после него: "...сказал Господь в сердце своем: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого - зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как я сделал. Впредь во все дни земли сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекратятся..."
КНИГА ПЕРВАЯ
Глава первая
Казимир Позументов - своего рода белая ворона среди заключенных по причине того, что, во-первых, попал за решётку уже в почтенном возрасте и, во-вторых, по редчайшей статье: за многократные попытки открытых, демонстративных, хищений произведений искусства из музеев. Почти во всех протоколах допроса Позументова повторялась одна и та же фраза: "Похищал картины не по злому умыслу, а исключительно из принципиальных эстетических соображений". И также "без злого умысла", а превеликой любви ради, занимался коллекционированием редких полотен, среди которых однажды оказалось украденное из очень солидного музея полотно Кустодиева. Однако все это случилось позже, а на первых порах его злонамеренной деятельности основным воспитательным объектом для него была психушка, порог которой он переступал не один и не два раза...
В один прекрасный день коллекционер-художник Позументов объявил, что ему открылась причина несчастий, которые свалились на Землю в ХХ веке. В том числе и грядущей гибели всей Солнечной системы. А кто виноват? Ну, ясно же, Казик Малевич, однажды высокомерно заявивший: "Полночь искусства пробила, супрематизм сжимает всю живопись в черный квадрат на белом холсте". А если он сжимает всю живопись, что же тогда остается? Значит, он сжимает всю видимую и осязаемую часть мира? А как же иначе - если слово произнесено, то где-то и кем-то оно должно быть принято к исполнению...
Однако, попав за решетку, о своих глубоких умозаключениях Позументов старался не распространяться. Говорил о вещах нейтральных, полагая, что еще не поздно просветить заблудшие и закосневшие в моральном падении души товарищей по несчастью. И за это, видимо, прозванный Маэстро.
Кто бы, например, без него в зоне узнал про то, кто такой "Великий мастурбатор" (картина Сальвадора Дали) и чем отличается "голубой" Пикассо от "розового"? И какому художнику принадлежала идея расколоть альпинистским ледорубом череп некогда могущественного теоретика коммунистической идеи Бронштейна тире Троцкого? Но, как известно, судьба играет человеками: именно она свела старого, немного сумасшедшего, вора-коллекционера с молодым вором-домушником Нуарбом. Все произошло как бы само собой: Нуарб уступил Позументову свое спальное место внизу, а его шконку, которая была на "втором этаже" занял сам.
Часами Позументов рассказывал о людях, которые творили нетленные красоты, о диких судьбах живописцев, если не спившихся, то впавших в идиотизм. Как-то Позументов начертал кайлом на земле имя художника - "Рублев", чему Нуарб несказанно удивился и даже высказал здравую мысль, что человек с такой фамилией, наверное, купается в деньгах. Ах, уже давно помер? Жаль чувака, мог бы еще покоптить этот свет.
Однажды Маэстро дал ему почитать "Мастера и Маргариту", и как бы между прочим заметил, что-де к дому на Большой Садовой, в котором развиваются бесовские события, он, Казимир Позументов, тоже имеет отношение. "Но учти, - предупредил Нуарба Маэстро, - в книге полно нечистого, не принимай все близко к сердцу, а не то..." Но что крылось за недосказанным "а не то", Нуарб тогда уточнять не стал. Однако книжку прочитал, но она показалась ему неинтересной и на вопрос Позументова "Как тебе эта история?" ответил пожатием плеч и невнятным: "А я не все понял. Такую заумь надо читать раз десять..." - "Ну так и читай, пока не разберешься что к чему", - наставительно изрек тогда Позументов.
И вот, в один из вечеров, когда за окном гудела сибирская вьюга, когда весь барак, прокаленный тремя вечно гудящими чугунками, сонно притих, Позументов монотонным гундосым фальцетом начал рассказывать свои истории. Слушали, затаив дыхание. Даже Венька Копылов, самый интеллектуальный в бараке зек, год назад снявший по интернету с чужих счетов полмиллиона долларов, слушал рассказчика, раскрыв рот. Внимать же было чему, но Позументов плел слова негромко и неспешно, и потому приходилось все время быть настороже, чтобы не пропустить захватывающие подробности очередной истории. Особенно всех заинтриговал рассказ о похищении из Лувра "Моны Лизы". В общем-то глупая история... Еще за год до кражи века директор музея Теофиль Омоль тридцать три раза подряд поклялся на Библии, что, дескать, покушение на эту картину никогда, ни при какой погоде не состоится и легче, мол, ворам снять с собора Парижской Богоматери все шпили и розетки или утащить Эйфелеву башню, нежели кому-то удастся умыкнуть Джоконду... Здесь Казимир Карлович сделал долгую паузу, в течение которой успел серебряной гильотинкой откусить от сигары ее конический кончик, прикурить от золотой с роскошной инкрустацией зажигалки и дважды затянуться. В бараке, пропахшем потом, нестиранными портянками, повеяло сигарным духом.
Между тем, к зекам присоединился еще один слушатель - дежурный по отряду старлей Ивашкин. На лице его появилось не свойственное ему выражение почти детского любопытства, смешанное с навечно застывшей на нем подозрительностью.
- Так что же, в конце концов, эту гребаную Мону спиз... то есть я хотел сказать, увёл, или тут какой-то другой расклад? - заинтересовался любознательный старлей.
Маэстро, не обратив внимания на нетерпение Ивашкина, продолжил рассказ.
- Все произошло вопреки самоуверенным заверениям Теофиля. "Мону Лизу" совершенно наглым образом украл из музея обыкновенный маляр по имени Перруджио. Взял, прохвост, сапожничий резак, одним махом прошелся по периметру полотна и, обмотав им свое грешное итальянское тулово, надел поверх холста заляпанный краской халат и преспокойно вышел из Лувра. - Позументов снова умолк, заполняя паузу ароматной затяжкой. - Два года полиция Франции, сбившись с ног, носились по стране, вынюхивая и выведывая следы "Моны Лизы". Но случилось так, что первыми напали на ее след не французские ищейки, а их соседи - итальянцы. И в 1913 году Перруджио сцапали. Два года этот недоумок прятал "Мадонну" в своей грязной конуре под кроватью. Однако, когда его брали, он заявил, что картину вовсе не спер, а, исполняя патриотический долг, вернул ее законному хозяину, то есть итальянскому народу. Так сказать, в виде компенсации за мародерства Наполеона.
В этом месте своего повествования Позументов тяжело вздохнул.
- Впрочем, мир полон парадоксов, - продолжал свой рассказ Маэстро. - На место, где находилась украденная "Мона Лиза", приходило в десятки раз больше зрителей, чем тогда, когда она там висела. Пустое место зевакам было интереснее натурального шедевра. О, люди, жалкое отребье...
- Маэстро, а кто самый, самый из воровского рода по кражам картин? Или все делалось колхозом? - спросил Остап Приживальский. Его поддержали другие зеки.
- Здесь вам не курсы повышения квалификации, - одернул любопытных старлей. - А ты, Маэстро, не идеализируй воров, эта мразь должна сидеть на нарах!
Поднялся протестный шумок, кто-то смачно отхаркнулся и так же смачно плюнул на пол, едва не угодив мокротой на начищенный до глянца хромовый сапог старлея.
- Из песни слова не выкинешь, - еще больше сосредоточившись, ответил Позументов. - Но, я так полагаю, если есть вопросы, то на них должны быть и ответы. Или я не прав?
И хор уголовных мальчиков прорычал:
- Маэстро прав, сто раз подряд прав! Да здравствует свобода слова!
- Ладно, Позументов, трави дальше, - смилостивился старлей, ибо ему самому невтерпёж было послушать и узнать имя самого выдающегося картинного вора.
Но у Позументова настроение уже сбилось, тем более, что в дальнем углу казармы женоубийца и туберкулезник Вася Клочков, под гитару, канючил песню позапрошлого века: "Если в сердце сомненье вкрадется, что красавица мне не верна, в наказанье весь мир содрогнется, ужаснется и сам сатана..."
- Хлопцы, вы все равно не запомните имя этого мерзавца. Ладно трещать-то, небось не на сходке... Слушай сюда, звали того француза Стефан Брайтвизер. Повторяю для тупых еще раз и по слогам - Сте-фан Брайт-ви-зер. Профи высшего класса! С 1995 по 2001 год этот парень увел из музеев и частных коллекций произведений искусства общей стоимостью... Минуточку, сейчас припомню... Слабонервных прошу отойти. Так вот, похищенные им картины оценивались в один миллиард доллáров! Мил-ли-ард!!! Вы только подумайте своими котелками!
Старлей аж присвистнул, сдвинув на глаза фуражку: "Так это же столетний бюджет всей нашей пенитенциарной системы!"
- А картины нашли? - спросил Нуарб.
- Все, что этот Стефан стащил, он хранил в доме матери. - Маэстро зевнул, он устал от затянувшегося повествования.
- И когда его арестовали, эта женщина в воспитательных целях и в больших сердцах шестьдесят картин порезала, облила краской и безнадежно изувечила, завершив свой творческий порыв с помощью топора и тяпки, которой окучивала грядки клубники.
- Старая кошёлка, - резюмировал старлей. - Ее бы к нам на перевоспитание.
Один из зеков, низкорослый, с безнадежно узким лбом и откляченной губой поинтересовался:
- А почему размалеванная красками ветошь так дорого ценится? Лично у меня это не срастается... Ну, брикет золота, ну лопатник со штукой баксов... В крайнем случае, грабануть инкассаторскую машину, - я понимаю, это стоит того... А какая-то картина... - он пожал худыми плечами и полез в карман за куревом, - она мне даром не нужна, да и вешать некуда.
Позументов на эту реплику сразу не отреагировал, раздумывал. Сказать было что, только он не был уверен, что это кому-то пойдет на пользу.
"Тема вечная, - рассуждал про себя Позументов, - космическая и еще не до конца осознанная человечеством - что есть красота, из чего она состоит, на какие точки человеческой души и мозга воздействует? Почему красота всегда бесценна и почему люди от нее сходят с ума или же идут на жуткие преступления и огромные жертвы? Но, в общем, искусство - это... Как бы им поточнее и подоходчивее объяснить? Быть может, искусство - особая форма познания окружающего и дальнего, запредельного мира, где реальность сплавляется с метафизикой и где обыкновенный словесный ряд перестает быть главным человеческим промыслом. Образ, интуиция и еще три обязательные догмы: разнообразие, новизна, контрастность... Нет, это пустое, не этого они ждут от меня... Может, это какие-то проекции, эскизы, этюды бытия? И красота в искусстве, с точки зрения художника, не всегда красива, она бывает уродливой, но являет собой новую страницу познания..."
И несмотря на то, что разговоры его порядком утомили, а в груди стали все острее ощущаться аритмические толчки сердца, от продолжения разговора он не уклонился.
- Богатство, братцы, могущественно, но красота - всемогуща, - начал очередной свой монолог Позументов. - Но, как ни странно это звучит, красота не может обойтись без богатства, а богатство без красоты... Сейчас я постараюсь проверить свою память, - Позументов, закрыв глаза и сложив руки между колен, глубоко задумался. Затем, не поднимая век, заговорил: - Итак, предположим, что я уродлив, но я могу купить себе красивейшую женщину. Значит, я не уродлив, ибо действие уродства, его отпугивающая сила сводится на нет деньгами. Пусть я - по своей индивидуальности - хромой, но деньги добывают мне ноги, значит, я не хромой. Я плохой, нечестный, бессовестный, скудоумный человек, но деньги в почете, а значит, в почете их владелец. Деньги являются высшим благом, значит, хорош и их владелец. Пусть я скудоумен, но реальный ум всех вещей - это деньги, так как же может быть скудоумным их владелец?
И вдруг барак вздрогнул от зычного грубого окрика:
- Прекратить мутить воду! Деньги - это грязь, причина всех известных человечеству преступлений, - и все увидели заместителя начальника зоны по воспитательной работе майора Кривоедова. Он походил на бульдога - такая же рожа, кривые ноги и мощная с крутым выступом грудь. Он был в исподнем, в накинутой на плечи шинели и в домашних, с короткими голенищами валенках. На густых курчавых волосах блестели снежинки. - Старлей, мать твою, что это за е... й симпозиум среди ночи!? Чтоб завтра к девяти на моем столе был рапорт или пойдешь под трибунал за нарушение режима!
Старлей, видимо, желая реабилитироваться в глазах начальства, подошел к шконке, на которой сидел Позументов, и застыл перед ним истуканом с острова Пасхи.
- Да ладно, будет вам яриться, поговорили о возвышенном, что тут такого, - Казимир Карлович откинул угол одеяла и собрался, было, лечь, но старлей, ухватив его за рубашку, стащил со шконки на пол.
К счастью, Кривоедову, как наставнику зеков, такая не совсем педагогичная мера показалось неуместной, и он поспешил на выручку заключенному, да второпях оступился - с ноги слетел валенок.
Барак загоготал, но через минуту вдруг оценив ситуацию, замороженно примолк. Нуарб с помощью двух зеков помог Позументову подняться и усадил его на койку. Подсуетился и старлей: подхватив с пола начальственный валенок, он, униженно опустившись на колено, стал натягивать его на босую с большими желтыми ногтями ногу начальника. А тот, то ли почувствовал себя побитым шелудивым псом, что, впрочем, маловероятно, то ли испугался наступившего после гогота гробового молчания, ни слова не говоря потащился на выход. Старлей же, этот красноперый хмырь, вдруг возомнил себя Цицероном, и, приняв соответствующую позу, разразился речугой. Всех мутило, все чего-то ждали, а в барак уже ввалилась свора волкодавов в камуфляже с дубиналами на взводе. А старлея, между тем, понесло:
- Что тут за разговорчики! Сначала откровенная пропаганда преступлений, целое наставление, как надо и у кого можно украсть... И это в лагере для особо опасных преступников! А затем - растлевающие речи о силе и влиянии денег. Это же надо - до какой степени докатились, что урод может стать красавцем, если у него в кармане завелось несколько у. е. Блядство, а не искусство!.. Не позволю! Зачинщика беспорядков Позументова взять под охрану и посадить на три дня в карцер. А этому, - жест в сторону Нуарба, - за его пособничество тлетворному влиянию на личный состав, десять нарядов вне очереди, пусть пикадор чистит клозеты и драет унитазы!
Но тут вновь раздался тихий и достаточно противный голос Позументова.
- Старлей, я вот недавно слышал, как ты насвистывал мелодию песни "Широка страна моя родная"...
- Ну, допустим, что тут такого? - старлей орясиной застыл от столь неожиданного вопроса.
- Значит, все еще любишь советскую родину и власть советскую?
- Потому что я не предатель, для меня как был СССР, так со мной и умрет.
- А раз любишь СССР, то должен знать и любить классиков, которые проповедовали советскую власть.
- С этим я как-нибудь разберусь без тебя, старый пень!
- И в сторону стоящих у стены волкодавов: - Прапорщик Иванов, берите его за хомолок и тащите отсюда.
- Не спешите! Еще одну минуту, - поднял сухую руку Позументов. - Последнее слово - хотя бы из-за моего преклонного возраста... Ты, старлей, должен знать, что все, что я говорил о деньгах, и что по-твоему является большой крамолой, сказал полтора века назад твой любимый Карл Маркс... Или ты находишься в такой степени морального разложения, что уже и первоисточникам не веришь?
Зеки, доселе стоявшие безучастно, хотя и со сжатыми кулаками и скулами, на которых до предела были взведены желваки, дружно придвинулись к кровати Позументова. Кто-то вполголоса сказал: "Маэстро не отдавать". И, возможно, старлей, до ушей которого дошла эта фраза и которому во сне и наяву грезились кровавые бунты зеков, правильно сориентировался и решил особо на рожон не лезть. А чтобы не потерять и без того отсутствующее лицо, спросил, обращаясь к Позументову:
- А чем докажешь, старая головешка, что это говорил товарищ Карл Маркс?
- Полное собрание сочинений, том 5, стр. 32, третий абзац снизу. "Экономические и философские рукописи 1844 года".
Для старлея это был настоящий цугцванг. Хищное и, возможно, неисправимо испорченное нутро его подсказывало, что подошел тот самый момент, когда надо спешно ретироваться. Надвинув на глаза фуражку, поправив портупею с пустой кобурой, он развернулся и направился к выходу.
Когда старлей и охрана удалились, нарочито грубо стуча сапогами, к Позументову подошли зеки, и каждый пытался что-то ему сделать такое, что утвердило бы старика в непоколебимости чувства локтя. Нуарб принес кипятку и, высыпав в алюминиевую кружку полпачки цейлонского, накрыл ее шапкой, чтобы чай как следует натянулся. Остап притащил завернутый в марлю кусок украинского сала, другие зеки просто обступили кровать и, нещадно чадя сигаретами, тихо переговаривались, как будто ничего не произошло. Видимо, в их понимании, это была моральная поддержка Маэстро.
Тяжело было Позументову, но и хорошо, словно солнце взошло. Эти серые, казалось бы, одинаково безликие фигуры, были ему до крайности симпатичны, а все разговоры о картинах и прочих возвышенных темах отошли далеко на задний план. Торжествовала голая проза жизни, которая иногда бывает слаще и упоительнее многих поэтических саг...
Глава вторая
Нервотрепка давала о себе знать - затомило сердце, тупая боль осадила затылок. Накинув на плечи бушлат, Позументов вышел на крыльцо схватить свежего воздуха. Взял в горсть снежка и - под воротник его, на пульсирующую аорту, другую порцию - на затылок, где тоже давило и стучало, как молотком по наковальне, видно опять подскочило давление. Прислонившись к дверному косяку, он вглядывался в снежную замять, но та была настолько плотной, что свет прожекторов сторожевой вышки с трудом через нее пробивался. В такие ночи и в такую погоду самое время подаваться в бега...
К Позументову подошел Нуарб и спросил, чем может помочь и даже куда-то сбегал, вернувшись с таблеткой валидола. Когда стало легче дышать и ломящая боль в затылке отступила, Маэстро вернулся в помещение и, к удивлению своему, увидел почти всех зеков все так же роящимися у его шконки. Он мог бы поклясться, что их глаза светились участливым светом. А ночью, когда за стенами улеглась вьюга, и лишь храп сокамерников тревожил тишину, ему приснилось, что он возле какого-то деревенского дома входит в самую гущу цветущей сирени. Махровый, пышный, благоухающий кокон, из которого нет выхода.
Утреннее просыпание в заключении - это адские ощущения. Тотальная казенщина, выстуженный за ночь барак, ор контролеров, матюки зеков и вонючая пелена дыма от дешевого табака, и, если судить по зловонным ароматам, с некоторой примесью анаши. Потом жалкая трапеза, опустевший барак, когда все заключенные уже разошлись по работам. Без его, Позументова, участия, так как по возрасту и состоянию здоровья он признан непригодным для физического труда.
Но бездельем не маялся. Убирал барак, чистил туалеты, а закончив работу, брал краски, которые ему вместе с сигарами постоянно присылали из Москвы коллеги, и шел с этюдником в дальний конец зоны, почти под самую крайнюю сторожевую вышку, и, если не падал снег и небо было ясное, писал то, что видел. А видел он немного, только то, что можно увидеть внутри пространства, огороженного высоким забором, по хребтине которого курчавятся заиндевелые кольца колючей проволоки. Но чаще всего на его этюдах ни вышек, ни стены, ни колючей проволоки не было, а были очаровательные уголки Крыма, самшитовые рощицы Кавказа и буйство самых фантастических цветов. Иногда пейзажи сменялись натюрмортами с плодами знойных тропиков, где он отродясь не бывал. А когда наваливалась непогода, оставался в бараке и писал копии картин из альбома классической живописи, и получалось это настолько убедительно, что однажды приехавшие в колонию журналисты, художнии и еще какие-то деятели, по подсказке Кривоедова, пришли к Позументову, чтобы взглянуть на творения "чудаковатого старика-зека". Он им показал копии с Рубенса, с картины Куинджи "Лунная ночь над Днепром", и один нервный тип из делегации от умиления даже прослезился. Такие копии были во всех квартирах и кабинетах командного и среднего офицерского состава лагеря. За эти "подарки" ему отпускались кое-какие грехи. Он даже имел небольшие преференции, распространяющиеся на посылки, телефонные разговоры и другие послабления.
Кроме всего прочего, в лагере он был известен как экстрасенс. Руками вытворял настоящие чудеса. Спасал от депрессии, а дочь начальника лагеря, у которой была хроническая астма, несколько раз вытаскивал почти с того света. Но что удивительно, исцеляя многих, он был бессилен против своих болячек.
Однажды, когда менялась погода, и сердце заметно пошаливало, он остался в бараке и при тусклом свете двадцативаттных лампочек принялся что-то изображать на незагрунтованом куске фанеры. Писалось как никогда быстро и вдохновенно. В итоге получился работяга в валенках, телогрейке, в шапке-ушанке, одно ухо которой завернуто наверх, а другое, с тесемкой, болтается у щеки; в руках человека - кувалда, которой он замахивается, чтобы вбить в шпалу очередной костыль. Рельсы обсыпаны инеем, а насыпь покрыта голубыми сугробами, с пятнами подтаявшего снега и пролитой солярки... В снегу чернеют разбросанные старые шпалы. Не самый веселый пейзаж, но вот лицо... В глазах работяги - хищный отблеск, словно человек совершает не трудовой акт, а пытается одним мощным, грозным замахом свалить какое-то представшее перед ним могучее чудовище.
И когда районная газета написала об этой картине и ее талантливом, "без вины виноватом", живописце, отбывающем четвертый год заключения, на имя начальника лагеря посыпались письма - дескать, не пора ли пересмотреть дело Позументова, ибо на воле художник принесет гораздо больше пользы, чем за колючкой?
В один из февральских дней, когда всех увели на работу - прокладывать железнодорожную ветку на золотой прииск, - и первые предвесенние лучи пробились в окна барака, в душе Позументова началась такая буря, что хоть вешайся. Вспомнилось былое, дочь, сыну которой уже стукнуло семнадцать, его фотография всегда лежала в его тумбочке... О зяте-нацмене, который однажды, бросив семью, навсегда скрылся в голубых далях родного Кавказа, старался не думать... Вспоминал свою первую жену, тоже страдавшую охотой к перемене мест и однажды упорхнувшую в другую жизнь. Его будоражила тоска по прошлому, пролетевшему большой быстрой птицей, возврата к которому нет, и уже никогда не будет. Душевная маята, хуже самой злой изжоги, и, чтобы спастись от нее, он на крышке посылочного ящика - дочь недавно прислала ему новые краски - принялся что-то изображать.
Сначала нарисовал роскошный куст сирени, но что-то в ней показалось фальшивым, и он, замалевав ее свинцовыми белилами, вдруг изобразил восьмиконечную звезду, что его удивило и раздосадовало. Ибо еще никогда он этого не делал. С непонятным раздражением покрыл звезду светлой лазурью, а сам вышел на улицу - охладить начинавший наливаться свинцом затылок. Вернувшись, взял на кисть немного газовой сажи и провел по толстому сырому картону черную линию, затем еще одну, вторую, третью... Получился квадрат. Траурная окантовка... Внутри написал готическим шрифтом: "И сказал Бог: да будет свет". Отступил на шаг, вгляделся и не нашел изъяна. Логично, созвучно душевному настроению: хоть и февраль, но до весны уже рукой подать. А что за ней - то же самое, что двигало им целых четыре года? Но продолжение всего этого кошмара невозможно. Всему должен быть предел. Через минуту-другую в нем произошел мировоззренческий взрыв: он ощутил полный тупик, из которого нет даже возврата. И ни в чем нет смысла. Его рука самопроизвольно, механическими движениями стала пластать на картоне мазок за мазком, пока не проявился квадрат беспросветно черного цвета. В итоге получилась космическая ночь в самом центре черной дыры. Ночь в ночи. Тьма во тьме. Душа разрывалась и рыдала, но из глаз Позументова не сорвалось ни единой дождинки, только щеки его еще глубже запали, а сухость во рту - под языком, в гортани и на зубах - грозила превратиться в раскаленный окатыш.
Попив воды, он улегся на кровать, закрыл глаза и попытался умереть. Он хотел сделать это прежде, чем обитатели барака вернуться с работы. Картонку с черным квадратом он поставил на тумбочку, и в скудном электрическом свете она гляделась совсем неплохо, во всяком случае, нейтрально успокоительно, не навязчиво и абсолютно отстраненно от жизни.
Но умереть Позументов не успел: дверь вдруг шумно распахнулась, и вслед за морозными клубами в барак ввалились Кривоедов и старлей. На обоих были белые полушубки, перетянутые ремнями и валенки, подбитые лосиной кожей. Раздался так хорошо знакомый зычный, с площадными нотками, голос Кривоедова:
- Гражданин Позументов, с тебя, старый черт, причитается! Дрыхнешь? - подошедший бесцеремонно бросил на грудь лежащему Позументову лист официальной бумаги. - Хватит сачка давить, люди вгибывают, а ты устроил тут себе санаторий, - и Кривоедов уселся в ногах художника, чего раньше никогда и не мыслил себе позволить. С шумом извлек из полушубка пачку "Беломора", продул мундштук папиросы и стал прикуривать.
Позументов взял бумагу и взглянул на нее, но без очков это было бесполезное занятие.
- Что это? - спросил он, приподнимаясь с подушки. И вопросительный взгляд на заместителя начальника. Тот откликнулся, и неожиданно вполне по-человечески, без рыка и крика.
- Тебе, Маэстро, выпала лотерея... Тебя сам президент помиловал, причем, возможно, с полной реабилитацией. Поэтому давай заделай нам на радостях гопак и к завтрашнему утру будь готов к отправке. - И - о, чудо! - Кривоедов впервые улыбнулся, обнажив линейку безукоризненно белых, по-волчьи крупных зубов. И даже рукой потормошил ноги Позументова.
А Позументов, который минуту назад пытался добровольно отправиться к праотцам, от полученного известия и впрямь стал загибаться. Лицо слиняло до портяночного цвета, зрачки помутнели, перед глазами всё поплыло, и он почти потерял сознание. Пока вызывали фельдшера, делали укол, прошло немало времени. Начало смеркаться, в барак ввалилась рабочая смена, и подняла такой гвалт, что Кривоедову пришлось применить власть: он выхватил из кобуры пистолет и трижды выстрелил в потолок.
- Вы мне тут, балахвосты, всю симфонию испоганили, - заорал он, потрясая "Макаровым", - к человеку пришла свобода, а вы тут устроили птичий базар. Хотелось все по-людски, торжественно, так нет же, суки уголовные, берут на прихват...
В мгновение, вдруг, над всем базаром простерлась такая тишина, что, наверное, все услышали, как ураганно бьется сердце Маэстро.
- Гражданин начальник, - обратился к майору Нуарб, - от радости люди умирают чаще, чем от горя... - И к Позументову: - Счас, Казимир Карлович, потерпи, сгоношу чаек и, гарантирую тебе - оклемаешься. Можно прочесть? - это уже вопрос к начальству. Он взял официальную бумагу и начал вслух читать: - По представлению комиссии по помилованию при президенте Российской Федерации, президент В. В. Светлов подписал Указ о помиловании гражданина РФ Позументова Казимира Карловича, который вступает в законную силу после публикации в "Российской газете". Генеральная прокуратура начала проверку уголовного дела Позументова К. К. на предмет его полной реабилитации в соответствии с такой-то статьей уголовного кодекса РФ".
- Ну, Маэстро, теперь веришь? - спросил со смешком Кривоедов и хлопнул Позументова по острому колену. - Держись, а за вчерашнее извини. Не разобрались, а потому извини... Ну что, старлей, отдавай команду нашей поварихе, пусть на ужин сегодня замастырит кнедлики или люля-кебаб. Да салатик, желательно зеленый, овощей пусть возьмет из моего резерва... Проводы должны быть на высоте. Как считаешь, Маэстро?
А Маэстро, скосив повлажневший взгляд на тумбочку, где лежал никем незамеченный "Черный квадрат", внутренне дивился: как быстро меняются обстоятельства - только что рядом была бабулька с косой, и вдруг на тебе - иди на все четыре стороны... Но будучи человеком воспитанным, он не проигнорировал несколько наигранный, а потому и не лишенный лицемерных ноток тон начальства. И не показал вида, что ему противно одно его присутствие в столь торжественную минуту, а потому ответил сдержанно, не теряя достоинства.
- Спасибо всем за такое известие. А насчет кнедликов... это, гражданин начальник, лишнее, у меня язва, да и ненужные вам хлопоты... Я с ребятами отмечусь здесь.
- Ладно, Маэстро, делай, как считаешь нужным, но завтра к девяти часам будь готов, как говорится, с вещами на выход. Я распоряжусь, чтобы сюда доставили хорошую пайку, но предупреждаю - спиртного ни грамма, а то ведь вся хорошая погода может вмиг испортиться... Надеюсь, кумекаешь, о чем речь?
Полушубки поднялись, и совсем не по-строевому вышагивая в валенках, покинули казарму.
После укола и крепкого чая Казимир Карлович действительно начал оклемываться. Он сел на кровать и, водрузив на нос очки, стал изучать документ. И по мере того, как взгляд его продвигался по строчкам, из глаз рваными струйками потекла предательская влага. Она вливалась в глубокие морщины и, добежав до подбородка, каплями срывалась с него на бумагу, которая в его руках заметно подрагивала.
Кривоедов сдержал слово и к ужину двое вольняшек принесли в барак большой таз нашинкованной белокочанной капусты, винегрет и салат из крупно нарезанных зеленых огурцов, помидоров голландского разлива и колечек синего лука... Немного позже была доставлена кастрюля с дымящимися кусками лосиного мяса - результат охотничьего азарта Кривоедова.
Стол соорудили на одной из кроватей, с которой скинули тряпки. Застелили ее листами фанеры, и начали выставлять принесенную начальством снедь. Когда зеки, истомившиеся ожиданием, окружили кровать, из-за их спин вдруг, как джин из бутылки, явился на удивление бесшумный старлей и, ни слова не говоря, водрузил на импровизированный стол двухлитровую бутыль с самодельным ежевичным вином.
- Только, Маэстро, без хамства, - предупредил старлей, и так же тихой тенью исчез.
- А вдруг, это подстава, провокация? - вдруг засомневался Остап, на что кто-то из сзади стоящих отвесил ему незлой подзатыльник.
- А нам один хрен, что подстава, что ее нет, а за Маэстро можно и в шизо посидеть.
Но когда застолье кончилось, а прошло оно на одном невольничьем дыхании, с зубоскальством и бородатыми анекдотами, и когда все разошлись по своим шконкам, и когда уже две первые, близко склонившиеся к вышкам звезды отпустили свои зеленые лучики в межзвездное пространство, произошло то, чего Позументов больше всего боялся. А боялся он непредвиденного случая, который во все времена круто меняет судьбы не только людей, но и городов, государств и всего космического миропорядка. В том углу, где стояла койка женоубийцы Васи Клочкова, вдруг раздался душераздирающий вой. Словно кому-то тисками защемили детородный орган. И в миг в бараке начался страшный переполох и крики: "У нас жмурик! Клочков, сука, себя порешил!" Затем другой вопль: "Маэстро, тут загибон идет, гони сюда!"
Позументов понял, что его завтрашнее путешествие домой может быть отменено и, глотая натекшую под язык горькую слюну, поспешил туда, куда уже прошерстили Кривоедов со всей своей лагерной свитой, врач, вольняшки с носилками. Да бесполезно было спешить, - все уже было кончено.
Компанию Маэстро составил Нуарб, со сна еще не врубившийся в серую реальность, а потому бестолково приговаривающий: "Таких пикадоров надо еще до рождения мочить, это какую же подлянку он тебе, Карлович, сыграл..."
Но их к месту самоубийства даже не подпустили. Подошедший Остап Приживальский с невозмутимым видом возвестил: "Крышкой от шпрот сделал себе харакири... Конечно, мразь был этот Клочков, но за этот поступок заслужил хоть какое-то уважение. Не хер коптить небо после того, что сотворил с бабой. Может, она и последняя проблядь, так беги, а не удавливай собственным галстуком..."
Когда труп Клочкова унесли, Кривоедов подошел к стоящему у окна Позументову, наблюдавшему за воронами, не поделившими какой-то добычи. И в последнем мерзавце, бывает, просыпается росток сострадания. Пророс он видимо, и в майоре. Заметно волнуясь, он вдруг заговорил:
- Ты знаешь, Маэстро, я сегодня не мог заснуть, все о тебе думал... Вечером прочитал твое дело да плюс бумагу, которая из Москвы для служебного пользования и понял... Ни за понюшку сидишь... А это ЧП пусть тебя не беспокоит, мужик от непонятки самого себя положил, туда ему и дорога... Не сегодня так завтра, все равно случилось бы, он не первый и не последний. - Кривоедов постучал мундштуком папиросы о подоконник, закурил свой "Беломор", и довольно твердым, неожиданно проникновенным голосом изрек то, чего от него Позументов и во сне не ожидал бы услышать. - Казимир Карлович, ты меня прости, я ведь тоже виноват, что ты тут за так парился... Ты пойми, у меня две тысячи гавриков и в судьбу каждого не вникнешь... Да я и не суд, моё дело сторожить, а не судить. Как человек, я тебе очень сочувствую. Но одно обстоятельство в твоем деле меня не на шутку заинтриговало. Я человек неверующий, а значит и не суеверный, но когда я читал твои показания о какой-то роковой взаимозависимости Солнечной системы и "Черного квадрата", меня, признаюсь, оторопь охватила... Ты же от этого не отрекся, значит, ты не излечился от своего бреда, и должен находиться в сумасшедшем доме. А тебя вдруг признают вполне дееспособным, с какими-то мизерными психическими отклонениями и сажают в "здоровую тюрьму". По явно сфабрикованному делу - спекуляция ворованными произведениями искусства... Ты же коллекционер и продавал не чужие картины, а свои, так в чем же спекуляция? А то, что купил краденное, так не твоя вина.
- Вот именно - сфабриковали... Но боюсь, майор, если я сейчас тебе скажу то, что я тогда говорил журналистам, врачам и даже физикам, которые занимаются квантовой теорией, ты тоже скажешь, что я шиза и разговора не получится... Впрочем, мы, кажется, уже поговорили.
- Странно, - раздумчиво сказал майор и приложил ладонь, к схваченному изморозью окну. - А при чем тут художник Малевич? Если честно, я о таком даже не слыхал, а вот о "Черном квадрате" где-то читал...
- Вообще-то "квадратов" несколько, есть еще квадраты красный и белый, но это дела не меняет. - Маэстро на мгновение задумался. - Речь идет о самом первом квадрате, написанным в 1913 году... Кстати, как мне рассказывал отец, первоначально эта картина называлась не квадратом, а "четырехугольником". Это потом Малевич ее зашифровал "ЧК", что могло означать, как "чрезвычайная комиссия", то есть ВЧК. И я, когда попал сюда, в лагерь, дал себе зарок ни словом, ни намеком об этом "Квадрате" не вспоминать... Одно дело, когда "бредишь" на свободе, совсем другое - в лагере, среди неоднозначного контингента. Это могут подтвердить все, с кем я сидел. Да, я рассказывал об искусстве вообще, о художниках, кражах картин, о чем вы знаете и за что задали мне взбучку, а вот о "Черном квадрате" - ни слова, ни полслова... - Позументов осекся, словно что-то потерял, но вопросительный взгляд майора как бы подтолкнул его продолжить разговор. - Но вчера неожиданно все изменилось, не только в мыслях, но и в ощущениях, и я вновь вернулся к этой теме... Словно, меня кто-то сзади подтолкнул... Как бы напомнил, что угроза не миновала, а наоборот - нарастает, а я бездействую.
- Ага, ясно, - у майора вдруг пропал в глазах интерес к собеседнику, а про себя он подумал: "Ну, чистый шиза. А я-то, рассупонился, подумал, что без вины виноватый... Чистый маньяк, но разговор с ним надо кончать все же без грубости. С больными нужно поделикатнее... И без того мужик обижен судьбой..." И майор нейтрально произнес: - Ты, Маэстро, не расстраивайся, спокойно поезжай в Москву, оформи пенсию, а когда получишь реабилитацию, тебе, возможно, вернут конфискованные картины.
- Нечего возвращать, все было распродано в первый же год на аукционе, уплыло в чужие руки и по дешевке.
- Ну, ничего страшного, может, тебе без картин, без этого коллекционистского ажиотажа даже спокойнее будет. Годы как птицы, ты же понимаешь, о чем я...
К ним подошел старлей и взглядом дал майору понять, что к нему есть разговор. В лагере офицерам не принято вести беседы в присутствии зеков.
- Извини, Маэстро, дела, - и майор, погасив в стоящей на подоконнике консервной банке папиросу, отошел со старлеем в сторону.
- Товарищ майор, в лагере что-то назревает, зеки кучкуются, ощущается какой-то нехороший накал настроений. Я отдал распоряжениям нашим операм прокрутить ситуацию.
- А на чем основываются твои подозрения? - спросил майор.
- Пожалуй, ни на чем конкретном, на ощущениях... И не у меня одного, начальник второго отряда озабочен тем же... А разве вы, товарищ майор, ничего не чувствуете?
- Я чувствую, что все здесь помаленьку сходят с ума. Пошли в контору, соберем пятиминутку, обговорим ситуацию. - Майор кинул взгляд на стоящего по-прежнему у окна Позументова и широким шагом направился на выход. За ним, чуть отставая, шустрил старлей с не на шутку насупленными бровями и почему-то сжатыми кулаками.
А за окном, между тем, победу одержал старый, с потрепанными крыльями ворон: он изловчился и отнял у своего пернатого собрата добычу. Но когда с помощью лапы и черного клюва ее раскурочил, оказалось, что это всего-навсего кусочек фольги, занесенной в зону какими-то вольными ветрами... "Быть может, и у меня такая же пустая фольга", - подумал Позументов и отошел от окна.
Вечером у них с Нуарбом состоялся разговор. Они пили чай, и что-то в их настроении было уходящим. Да, собственно так и было, утром Казимир Карлович вылетит из ржавой клетки, оставляя после себя маяту лет и сирость прозябания.
- Когда ты освобождаешься? - спросил Позументов.
- В июле этого года.
- Прекрасно... А куда думаешь направиться?
- Пока не знаю, но скорее всего Москву не миновать... Там у меня пиковый интерес по имени Мария.
- Магдалина? Которая тебе не пишет?
- Ни единого отклика на мои триста посланий... Поеду, разберусь.
- Будешь в Москве, постарайся найти меня, вот мой адрес... - Маэстро протянул листок Нуарбу и тот сразу же его прочитал.
- Патриаршьи Пруды, Патриаршьи Пруды... Где я об этом читал? Улица Большая Садовая, дом 10... Вспомнил! - Нуарб хлопнул себя по лбу. - Это же Мастер и Маргарита... дом, в котором отстреливался кот Бегемот.
- Да, это так. Когда-то мой отец был очень дружен с Булгаковым, который с 1921-го по 23-й год снимал у нас квартиру... В его романе она проходит, как квартира 302-бис... Писатели так поступают часто - какую-то деталь берут из реальной жизни, вплетают в сюжет и это усиливает эффект восприятия... Но дело не в этом, надеюсь, у меня еще сохранились какие-то связи и, возможно, я помогу тебе с устройством.
- Спасибо, Казимир Карлович, за заботу, но обещать не могу. Во-первых, до звонка еще далеко, а во-вторых, жизнь так складывается, что не всегда приходится идти прямыми путями...
- А вот это зависит только от нас. В тебе живет инстинкт понимания живописи, прекрасного, ты восприимчив к возвышенному... Однажды я наблюдал, с каким интересом ты смотрел в альбоме на картины великих мастеров. Ты просто глазами пожирал их! А если бы ты увидел оригиналы... Это не поддается представлению. И заметь, каждое произведение искусства имеет свое эхо. Если оно возвышенное и доброе, то и эхо у него такое же... Темное и недоброе, наоборот, оборачивается для всех темнотой и разрушением... Впрочем, пока это трудно осознать, но не исключаю, что наступит момент, когда ты со всей очевидностью в этом убедишься.
- В третьем классе я занимался в кружке рисования и однажды на каком-то южном курорте заходил в музей, видел картины Айвазовского.
- Значит, это была Феодосия... В тумбочке возьмешь мой эскиз... "Черный квадрат"... Но я не хотел бы, чтобы памятью обо мне осталось это. Отнесешь его в котельную и бросишь в огонь, от греха подальше.
- С этим не будет проблем, только я не понимаю.
- И не надо, сделай, как говорю, это моя обязательная просьба...
Около десяти вечера заявился старлей и принес все документы и пропуск, помеченный завтрашним днем. Позументов держал его в руках и не испытывал абсолютно никаких эмоций. Характеристика положительная, справка об освобождении, денежный начет... Конечно, маловато, но на первое время хватит.
Потом было что-то вроде собрания. Зеки обступили Маэстро, и каждый пытался сказать ему что-то ободряющее. Остап попросил позвонить с воли матери, которая уже полгода не отвечает на его письма. Другой заключенный дал Позументову письмо для отправки в Генеральную прокуратуру, ибо, как ему кажется, все его обращения в нее где-то по дороге теряются... Обменялись адресами, телефонами, которых за давностью лет у многих просто уже не было... Пустой ритуал... Абсолютно пустой, ибо утром, когда с вещмешком, в бушлате и в шапке-ушанке, тесемки которой были завязаны под подбородком, поскольку лагерный градусник показывал ниже 30, Позументов прошел все процедуры на КПП и вышел во двор, где его ждал старенький с обледеневшим кузовом ЗИЛ, все и случилось.
С помощью Нуарба и Остапа он уже переваливался в кузов, когда неожиданно руки и ноги его обмякли, и поддерживающие его зэки вдруг невольно ощутили тяжесть неподатливого и, судя по всему, уже не управляемого сознанием тела. Они оттащили Маэстро от машины и положили на снег. Лицо Позументова был бледно, с желтыми разводами под глазами, дыхание стало прерывистым, а рот скрутила судорога. Он пытался что-то сказать, но ни Нуарб, ни Остап его не понимали и суетились в великой растерянности.
Прибежавшая фельдшерица, взглянув на бедолагу, покачала головой и велела нести его в санчасть. Пока ждали машину из районной больницы, пока делали электрокардиограмму, Позументов уже наполовину был труп.
Весть о его несостоявшемся освобождении разнеслась по лагерю, и вскоре у дверей санчасти появился вор в законе Зураб Сухумский, принесший швейцарское лекарство, которое ему передали с воли, когда он со стенокардией валялся на той же убогой койке, на которой сейчас доходил старый зек. Прибежали другие, всем хотелось поучаствовать, выразить сочувствие, но фельдшерица никого к больному не пустила и орала как сумасшедшая, как будто от ее крика больной мог вмиг поправиться. Пропустили к нему только Нуарба по причине общего койко-места и по просьбе самого Позументова. Он уже сипел, и Нуарб с большим трудом вникал в его речь.
- Не судьба... Закопают тут... Ты после отсидки поезжай в Москву, на мой адрес... - Силы покидали старого коллекционера, но, отдавая себе в этом ясный отчет, он ни голосом, ни выражением лица не проявлял страха. Наоборот, он был предельно сосредоточен, видимо, понимая, что каждое его слово может быть в этом мире последним... - Под каминной полкой, на которой сидел кот Бегемот... в печи, под левым крайним изразцом, найдешь тайничок, в нем дневник отца, кольцо и серьги моей мамы и... - У него кончались силы. - Ты меня слышишь?
- Маэстро, ты сам все это возьмешь, все будет хорошо... Тебя сейчас на вертолете доставят в райцентр.
- Мой центр здесь, и пусть меня похоронят на лагерном погосте, номер - на усмотрение администрации... Дневником можешь распоряжаться по своему усмотрению... можешь сжечь, но колечко с сережками отдай Зинаиде Васильевне Угрюмовой, мой ученице, она в Третьяковке работает... И найди моего внука, он учится... я забыл название... - он снова сбился с мысли, лицо его исказилось от боли, и он, чтобы не закричать, прикусил рукав куртки... - Мне нужен сотовый телефон... Если Зураб еще в приемной, попроси у него...
Зураб еще находился в приемной и рассказывал обступившим его зекам какую-то свою историю.
Он первым отреагировал на появление Нуарба:
- Ну, как Маэстро? Это лекарство когда-то меня вытащило с того света... Телефон просит? - и он протянул Нуарбу трубку сотового.
Когда Нуарб вложил мобильник в слабеющую руку Позументова, тот попросил оставить его. Нуарб с фельдшерицей вышли, и вскоре через дверь до Нуарба донесся слабеющий фальцет Позументова. А потом - протяжный стон, растаявший в молчание.
Вбежавший в палату Нуарб увидел закатившиеся под лоб глаза, повидавшие на своем веку бездну красоты... Они еще жили. Нуарб нагнулся и услышал сиплый, едва различимый голос: "Ты, сынок, должен довести мое дело конца... Когда выйдешь отсюда, тебя найдут мои люди и скажут, как действовать... Но ты можешь и отказаться... Это должно быть от сердца... Заработаешь честные деньги... А свои уркаганские делишки ты должен завязать... Ты понял?" И Нуарб в самое ухо Позументова ответил: "Понял, но как они меня найдут?" - "Найдут, они владеют информацией, которая... которая... Прости, я, кажется, отхожу..." - Рука Маэстро сильно сжалась и тут же ослабла, кисть отвалилась к стене, глаза на сведенном смертной судорогой лицо, смотрели куда-то за окно.
- Наш Маэстро умер, - сказал зекам Нуарб, когда вышел в приемный покой.
- Мы здесь все передохнем, по одному... За два дня - два жмурика... - пошел невнятный шепоток, и Нуарб почувствовал вдруг, как холодная, с длинным жалом змея вползает под его рубашку. Даже обстучал себя ладонями, но ощущение надвигающейся беды не проходило, а только усиливалось. Он выбежал на улицу и кинулся в барак, где взял из тумбочки "черный квадрат" и, спрятав его под фуфайку, вышел во двор и широким шагом направился в сторону дымящейся котельной. Там работали трое вольнонаемных, бывших сидельцев этого же исправительно-трудового учреждения. Они встретили Нуарба вопросом:
- Что ж ты, едрена пала, не уберег Маэстро?
Но он не ответил, прошел в конец помещения, где пахло горячим шлаком и было смрадно от табачного дыма, и остановился возле раскаленной печи, в которой бушевало пламя. Взял в руки прислоненную к бойлеру метлу, и ее черенком открыл раскаленную дверцу. Пахнуло нестерпимым жаром, и Нуарб, защитно подняв одну руку, другой бросил в топку то, что по последней просьбе Позументова должен был уничтожить. Огненный вихрь, похожий на протуберанец Солнца, словно водоворот, всосал "Квадрат" в свою глубину, и Нуарб, уверенный, что слово, данное Маэстро, сдержал, направился к выходу из кочегарки. Однако через некоторое время чувство выполненного долга в нем начало сменяться на, казалось бы, беспричинную, какую-то космическую тоску, предвещавшую тупик, из которого нет выхода.
Смерть Маэстро для него не стал трагедией, но на душе было печально. Это чувство напомнило ту неизбывную горечь, которую испытал в день отправки его в интернат... Мать тогда долго стояла за окном, пыталась улыбнуться, но из глаз катились и катились слезы, и она, закрыв лицо вязаной рукавичкой, побежала в сторону трамвайной остановки. Мальчик видел, как подошел красный вагон, как мать, оглянувшись и махнув, уже безадресно, рукой, втиснулась в него, и... Больше он никогда ее не видел... Интернат сменили пересыльные пункты, СИЗО, лагеря, но та картина прощания приходила к нему ночами, и каждый раз он заставлял себя досмотреть ее до конца, после чего, умаянный воспоминаниями, продолжал жить дальше. А в первом часу ночи началось такое... Разразился страшной силы ураган. Провода замкнулись, и искры от них грозным шлейфом протянулись к постройкам. Сначала заполыхал первый барак, тот, который находился рядом с домом администрации. По тревоге подняли лагерь и конвоиры вместе с офицерами стали налаживать тушение, однако вода в пожарных рукавах и гидрантах тут же замерзала, а везти ее из котельной было делом медленным и потому бесполезным. Вот первые языки пламени лизнули стены третьего барака, а за ним и того, в котором отсиживали свое Нуарб с Позументовым.
Бушующий снежный смерч в течение часа разнес огонь по всему, что могло гореть. Первой упала та вышка, с которой в прошлом году застрелили двух беглецов, перебиравшихся через стену - она рухнула, и сноп искр от нее поднялся до неба. Уже горели собачий питомник, все жилые и казенные помещения, когда над лагерем появился вертолет, на котором прилетело районное начальство. Но пилоты, не рассчитавшие маневр, попали в выгорающую зону, куда машина, заверченная огненным смерчом, буквально провалилась, и все, кто в ней находились, погибли.
А буря между тем набирала обороты, начался настоящий торнадо и, как потом напишут газеты, он имел чудовищную силу. Ветер разогнал снежную дубину до скорости 300 километров в час, и против нее ничто выстоять не могло. И когда все сгоревшее и порушенное было засыпано толстыми сугробами, из которых торчали лишь головешки, концы колючей проволоки, арматура котельной и металлические столбы забора, ветер вдруг стих, и над местом, где час назад жила своей жизнью исправительно-трудовая колония, устало волочил по земле жиденькую поземку...
Большая часть заключенных не выжила. Когда начался ураган, Нуарб вышел на улицу и привязал себя к каменному столбу, стоящему тут с незапамятных времен. Среди зеков даже ходила легенда, что в давние времена здесь проводились ритуальные действа: если человек с завязанными руками влезал на столб, его миловали, а если нет, привязывали за ноги к двум конским хвостам и разгоняли коней. Девятьсот девяносто девять зеков были погребены под руинами и залежами снега. Та же судьба постигла и надзирателей, почти весь обслуживающий персонал, подсобную живность (коровы, овцы, куры, свиньи) и третью часть служебных собак. Не избежали этой участи и Кривоедов со старлеем.
Позже синоптики определят этот феномен, как природную аномалию, как экстремальные форс-мажорные обстоятельства, против которых человеческая воля бессильна. Одна из газет этот природный катаклизм связала с мистикой, предположив, что причиной его была свойственная этим местам очень плотная концентрация человеческого зла. Действительно, в лагере содержались люди, совершившие двойное, тройное и даже массовые убийства, жесточайшие изнасилования в извращенной форме, не говоря уж о каннибалах, педофилах и детоубийцах.
Спустя пять дней, на место катастрофы прибыла комиссия из центра с твердым поручением от Президента страны: докопаться до причин произошедшего и выявить виновных, если таковые найдутся.
На месте, где вздымалась обожженная, покореженная огнем арматура котельной, председатель комиссии вдруг заметил в сугробе некий предмет, отчетливо выделявшийся на снежной белизне. Он нагнулся и поднял его, перчаткой стряхнул снег и увидел то, что должно было сгореть, но не сгорело, должно было быть унесено ураганом, но осталось на месте - это был черный квадрат, черный беспросветно, с узкими белыми полями, оставшимися девственно чистыми. Лишь случайно оброненная капля темно-зеленого кобальта нарушала их белизну.
Председатель снятой с руки перчаткой провел по картонке и бросил ее в кучу металлолома. "Чертовщина какаято..." - пробормотал чиновник и вдруг почувствовал сильное жжение пальцев. Такое сильное, что ему даже пришлось подхватить с покореженного бойлера горсть снега, и он мял его до тех пор, пока снежок не растаял и не стек с пальцев тонкой струйкой.
Неделей позже на место прибыли строители и в ударном темпе начали возводить высокий двенадцатиметровый металлический забор, который должен был оберегать от людского любопытства зону, где произошел катаклизм. По ее периметру, через каждые пятьдесят метров, были расставлены вооруженные, с собаками, радиотелефонами и приборами ночного видения часовые. Причину чрезвычайного происшествия предписано было изучать нескольким профильными учреждениям.
Нуарба с другими выжившими в снежном хаосе зеками перевели в далекий исправительно-трудовой лагерь общего режима, находящийся в районе Джарджана. И долго еще они были главными свидетелями, с которыми работали все прокуратуры, начиная с Генеральной и кончая военной. Но бедолаги мало что помнили, и потому их показания оказались для следствия абсолютно бесполезными.
Трупы почти всех заключенных и персонала откопали из-под снега, провели кое-какое опознание и похоронили на погосте, где с 1937 по 1939 год было погребено более девяти тысяч безымянных номеров, то есть зеков, которые оказались за скобками жизни и были зарыты в вечной мерзлоте, как мамонты. И в этом была их привилегия, ибо осталась надежда сохранения телесной оболочки до тех пор, когда человечество научится клонировать найденные в вечной мерзлоте плоти (будь то первобытные люди, мамонты или homo sapiens), если, конечно, до этого не произойдет ничего экстраординарного со всем человечеством.
Тело заключенного Позументова так и не было найдено, он словно испарился, когда начался ураган-убийца. Впрочем, никто его особо и не искал, не до него было в ту мглистую заполярную ночь... Выжившие служебные волкодавы, не переставая, зловеще завывали, порой переходя на визг с рвотой, и замолкали только тогда, когда поднимался жуткий вой подступавших к зоне волчьих стай...
Но что примечательно и вместе с тем загадочно: местная районная газета опубликовала информацию о двух НЛО, которые якобы за несколько минут до катастрофы кружили в районе трудлага, и один из них, осветив все вокруг изумрудно-зеленым светом, даже приземлялся как раз возле санчасти. Для большей убедительности газета привела высказывания нескольких свидетелей, которые видели летающие тарелки, от которых кроме зеленоватого свечения исходили потоки ионизированного воздуха... Во всяком случае, один из наблюдавших это чудо, утверждал, что именно так пахнет в медицинских учреждениях, где проводится очистка помещений с помощью ионизаторов.
Глава третья
Журналист Виктор Штольнев представлял малотиражный научно-популярный журнал "Астрал". Аккредитованный на саммит глав "большой восьмерки" в Санкт-Петербурге, он там неплохо поработал и даже ухитрился переговорить, правда, накоротке с двумя президентами - Шираком и Блэром. Оба лидера были единодушны в главном, чему, собственно, и был посвящен саммит - будущее Земли и всего живого на ней напрямую связано с развитием энергетических ресурсов. Нужна новая философия в разработке нетрадиционных источников энергии и т. д.
Саммит уже подходил к концу, когда в пресс-центре прошел слушок о якобы состоявшейся в узком кругу встрече глав "восьмерки", на которой не было ни одного представителя СМИ. Да и самого этого мероприятия в программе не значилось, что, естественно, не могло остаться незамеченным журналистским сообществом. Но то ли потому, что погода в Санкт-Петербурге стояла необычайно жаркая, то ли потому, что все, кто был аккредитован на саммит, уже порядком устали и утратили первоначальный пыл, только никто не стал вдаваться в детали и искать причину столь келейного совещания. Возможно, и Штольнев не стал бы "вдаваться в детали", если бы не случайная встреча с руководителем пресс-центра Югиным.
В конце заключительного дня саммита, когда все уже паковали чемоданы, они оказались рядом у книжного развала, непременного атрибута больших совещаний. Югин держал в руках книгу Айзека Азимова, и Штольнев уловил усталый, рассеянный взгляд, которым Югин скользил по страницам книги, и даже подумал: "Неужели ему не осточертели слова, которые бурными водопадами шумели на саммите?" Когда Югин вернул книгу на стеллаж, Штольнев, извинившись, поинтересовался - что же это была за встреча, на которую прессу не пригласили? Ответ пресс-шефа удивил журналиста: оказывается, несмотря на то, что на саммит приглашены ученые-физики, занимающиеся изучением Солнца, в рамках совещания дискуссия по данной теме не состоялась.
Российскую сторону представлял академик Нестор Чагин, а делегатом от американцев был Джим Хайдеманн, тоже весьма известный в научных кругах специалист по изучению Солнца. И вот эти два мировых светила, проявив незаурядную настойчивость, все же сумели привлечь к себе внимание глав "восьмерки". Более того, те согласились встретиться с учеными и выслушать их. Хотя уже вне официальной программы.
- И что же, из-за двух человек нужно было ломать весь график саммита? - спросил Штольнев, ощущая в своем вопросе провокационные нотки. Подумал: "Нет, тут не все так просто... И не тот уровень встречи, чтобы менять программу из-за двух, пусть даже самых выдающихся специалистов в своей области..."
Югин отвел глаза и достал портмоне, заплатил подошедшей лотошнице и попросил завернуть книжку. Штольнев, закончив листать большой цветной альбом, на обложке которого был изображен земной шар на фоне пылающего солнечного диска, тоже собирался уже положить книгу на место, когда Югин неожиданно ткнул пальцем в её обложку:
- Вот этому предмету и была посвящена незапланированная встреча.
- И поэтому прессу туда не пустили? - Штольнев не спускал глаз с Югина, который по-прежнему избегал прямых взглядов. - Какая же там могла быть конфиденциальность? Подумаешь, секрет полишинеля... Или использование солнечной энергии теперь стало большой государственной тайной?
Югин пожал плечами.
- Не знаю. Меня тоже не пригласили. Впрочем, я туда и не рвался. Я думаю, Виктор, есть смысл тебе поговорить на эту тему с самим Чагиным - как-никак светило нашей науки, тем более ты представляешь научно-популярное издание. Вот пусть научное светило и расскажет тебе о небесном светиле... - Югин улыбнулся, видимо, вполне удовлетворенный найденным тоном.
- Ну что ж, спасибо и на этом. А в какой гостинице остановился этот Чагин?
- Скорее всего, в апартаментах Константиновского дворца. Но туда вряд ли попадешь, слишком серьезная охрана.
- Это верно, охрана серьезная, но, слава Богу, существует еще телефонная, телетайпная связь, наконец, е-mail! И еще таю надежду, что вы мне в этом плане чем-нибудь поможете.
Югин взглянул на часы. На лице его отобразилось с трудом скрываемое раздражение.
- Хорошо, сходим в пресс-центр, хотя никакой гарантии дать не могу.
- Ну, а если кто-то родится или умрет?.. Нет, какие-то координаты участников встречи должны быть!
- Разумеется, люди близкого круга их знают.
Однако, когда они пришли в пресс-центр, Штольнев сам нашел сайт Чагина, в котором был указан его е-mail. И не исключено, что в командировки вместе со своим хозяином выезжает и его ноутбук. Штольнев, как говорится, не отходя от кассы, то есть от клавиатуры, отослал письмо следующего содержания: "Господин Чагин, будем чрезвычайно вам благодарны, если вы найдете возможность выделить для нас время и ответить на интересующие наше издание вопросы. Ваш покорный слуга, кандидат физмат наук, редактор журнала "Астрал" Наум Финкильштейн". Эту незначительную подтасовку Штольнев сделал для солидности. Впрочем, редактор против этого не возражал. Однако номер телефона Штольнев указал свой.
Югин похлопал журналиста по плечу, как бы говоря: тебе, парень, пока везет, но сильно не обольщайся... Штольнев не обольщался и почти не верил, что в этот жаркий день его может ждать хоть какое-то существенное событие.
Он спустился в бар, купил сигарет, выпил стакан холодного томатного сока и когда уже поднимался по лестнице, услышал мелодию из оперы "Кармен" - позывной его сотового телефона. Голос был мягкий, негромкий, обнадеживающий дружелюбными нотками. Это был Чагин. Когда Штольнев объяснил суть своего обращения, академик, усмехнувшись в трубку, сказал:
- Я уже буквально сижу на чемоданах, жду такси... А где вы хотите встретиться?
- В любое время и в любом месте, - Штольнев почувствовал волнение, от чего, как ему раньше казалось, он был навсегда застрахован.
- Может, тогда в Москве, в моем институте?
- Не хотелось бы откладывать, тем более меня ждет командировка на Дальний Восток.
- Хорошо, приезжайте в аэропорт Пулково, хотя сомневаюсь, что за столь малое время мы с вами что-то наговорим путное.
- Мне будет приятно с вами познакомиться, - подлил елея Штольнев, а сам скосил взгляд на висящий ряд часов на стене пресс-центра. Московское время показывало без пятнадцати пять. - Я усатый и полосатый, в смысле в рубашке в синюю полоску.
- А на мне красная бейсболка с теннисной ракеткой... Встретимся у касс.
Благодаря саммиту проблем с такси в городе не ощущалось, не было и пробок. Во всяком случае, в районе Стрельны, где проходил саммит, и откуда Штольнев направлялся в аэропорт. Асфальт под колесами таксомотора буквально плавился, отчего шины издавали липко-шуршащий звук, что, впрочем, не отвлекало журналиста от мысли как сформулировать вопрос, чтобы не обидеть академика назойливостью и в то же время не показаться ему вульгарным дилетантом, который не знает, о чем вести речь.
Расплатившись с водителем у входа в аэропорт, он направился в тоннель, ведущий в зал ожидания. Около третьей кассы он увидел смуглого, моложавого человека в светлом костюме, на голове его светофором алела бейсболка. Рядом - кожаный, на колесиках, желтый чемодан. Подойдя ближе, словно споткнулся о сосредоточенный взгляд пронзительно умных синих глаз. "Ему не больше пятидесяти, - подумал Штольнев, - значит, и разговор вести с ним будет проще..."
Они отошли к пустующим креслам и, когда уселись, Чагин произнес:
- У нас очень мало времени, уже начинается посадка... - Он улыбнулся и протянул Штольневу визитную карточку. Журналист, вынув из барсетки свою визитку, положил ее на подлокотник кресла академика. Тот взял карточку и пробежал по ней взглядом. О чем-то на секунду задумался: - Кажется, с вашим редактором я уже однажды встречался... По-моему, в Москве, на прошлогоднем форуме "Космические лучи". Передайте Науму Владимировичу привет, статья его мне понравилась. Грамотное изложение. Так, что вас, Виктор, интересует? - и непроизвольный взгляд на часы.
- Да у меня, собственно, всего пара вопросов... Почему, например, после незапланированной встречи ученых... я имею в виду вас и американца Джима Хайдеманна... с главами восьмерки, не было никакого пресс-релиза? Лично у меня создалось впечатление, что разговор был далеко не из рядовых, и что он не предназначен для широкой общественности. И правда ли, что эта встреча была проведена по настоятельным требованиям ученых двух стран?
Штольнев не особо рассчитывал на откровенность собеседника, однако пауза, повисшая в воздухе, показалась ему слишком затяжной. Наконец, Чагин произнес:
- Было бы глупо заверять вас, что это не так. Да, разговор состоялся по нашей инициативе, но взамен мы с господином Хайдеманном обязались обсуждаемую тему не делать достоянием средств массовой информации.
- Почему? - Штольнев вынул из кармана пачку сигарет, но закуривать не стал, увидев запрещающие знаки. Он мял сигарету и ждал, что еще скажет Чагин. И тот продолжал:
- Как известно, главный пункт повестки дня саммита - энергетическая безопасность, а это очень широкий круг вопросов, в который естественным образом вписывалась проблематика, решением которой занимается наш Институт. Большего я вам сказать пока не могу.
- Хорошо, это ваше право, но только ответьте - это проблема регионального или глобального масштаба?
Видимо, и этот вопрос был неудобным для академика. Сняв с головы бейсболку, он начал ею обмахиваться. Штольнев обратил внимание, что череп у Чагина совершенно лысый, и это никак не вязалось с его выразительным, итальянского типа лицом. Действительно, в зале было жарко и душно, а за окном - марево, сквозь которое, было видно, как, отливая серебристым металликом, отдыхали согнанные с взлетно-посадочной полосы резервные борты.
- Да, это проблема глобальная, я бы сказал, космического масштаба... Извините, но мне пора на посадку, - Чагин поднялся. Встал с кресла и Штольнев. Они были почти одного роста, оба худощавы.
Прошли до контроля, где академик остановился и, придерживая ногой свой чемодан, сказал:
- Если хотите что-то понять, возьмите у своего шефа командировку и приезжайте на Байкал, в долину реки Ивановки. Там и встретимся. Я вижу, вы удивлены. Нет, не на экскурсию я вас приглашаю, хочу, чтобы вы собственными глазами увидели подводный нейтринный телескоп. Это поможет разобраться во многом.
Надев бейсболку и подхватив за поводок чемодан, Чагин вошел в зону контроля, а Штольнев, провожая его взглядом, и как заклинание повторял про себя: "Нейтринный телескоп... нейтринный телескоп... где я уже слышал об этом? Нужно будет просмотреть свои старые записи..."
Вернувшись в пресс-центр, Штольнев позвонил в редакцию, но редактора на месте не оказалось. Набрал номер его сотового, и когда Финкильштейн ответил, Штольнев, поозиравшись и даже прикрыв трубку рукой, сказал:
- Шеф, кажется, назревает колоссальная сенсация. Что имею в виду? Это не телефонная тема... Вам о чем-нибудь говорит такое словосочетание - нейтринный телескоп?
- Что-то знакомое... Слушай, ты это не об БПНТ речь ведёшь? То есть о Байкальском подводном нейтринном телескопе?
- В долине реки Ивановки?
- Точно! Значит, мы говорим об одном и том же, - в голосе Финкильштейна отчетливо зазвучали нотки заинтересованности. - Я писал об этом телескопе лет восемь назад, как раз в то время, когда закончился монтаж третьей очереди глубоководного детектора. Это было большое научное достижение... Если мне не изменяет память, он находится на глубине 1300 метров, высота его 70 и диаметр более 40 метров... Гигантское и очень дорогостоящее сооружение.
- Вы можете меня командировать на Байкал?
- Я думаю, прежде тебе надо появиться в редакции. Обсудим и, если действительно есть серьезный информационный повод, какой разговор... Но за тобой материал о саммите, поэтому не теряй времени.
Штольнев хотел вылететь в Москву первым же рейсом, однако ни одного свободного места не оказалось. Помчался на железнодорожный вокзал, но и там его ждало разочарование. Все билеты были уже проданы. И разговора с бригадиром "Красной стрелы" не получилось: в связи с саммитом никаких "левых" пассажиров... даже если речь идет о столичном журналисте... Узнав через справочное телефоны автобусной станции, он вскоре выяснил, что в Москву направляются несколько экспрессов и что проблем с билетами на них пока нет.
В столицу Штольнев прибыл утром, в половине десятого. На автовокзале его встретила жена Нила, приехавшая на своей машине. Личные отношения у них были сложные: он вечно занят, она дважды вечно занята, поскольку работала редактором и сопродюсером информационной программы на Центральном телевидении. Однако все, что касалось их профессии, моментально отодвигало в сторону бытовые проблемы и неурядицы.
- Когда думаешь отправиться? - спросила Нила, когда Штольнев, усевшийся за руль, рассказал ей о встрече с Чагиным.
- Как только отпишусь, так сразу и полечу... Сейчас на Байкале рай, если можешь, отпросись на пару-тройку дней, не пожалеешь!
- Ты думаешь, твои заботы сейчас сильно отличаются от моих? Саммит породил такую волну комментариев, интервью с великими мира сего, что вряд ли имеет смысл даже заикаться об отпуске.
Остановились у светофора, Штольнев закурил, но тут же сигарету затушил, в салоне было невыносимо душно, как, впрочем, и за его пределами.
- Ты думаешь, поездка на Байкал даст тебе разгадку? Я имею в виду ту незапланированную встречу Чагина и американца с членами "восьмерки".
- Может быть, я ошибаюсь, но интуиция мне подсказывает, что в мире что-то назревает такое... Не могу тебе объяснить, это просто предчувствие... Но даже если никакой сенсации не наскребу, привезу материал о работе этого БПНТ, тем более, о нем уже наш журнал писал. Причем, наш журнал тогда рассказал об этом уникальном сооружении первым.
Нила слегка дотронулась до его руки, когда он слишком настырно пытался обогнать огромный рефрижератор.
- Куда ты так гонишь? Так можно никуда не доехать... Но я не помню, чтобы ты писал на эту тему.
- Я тогда еще работал спецкором в Японии, а материал о телескопе готовил Финкильштейн. Сегодня посмотрю подшивку, должно быть, речь действительно идет об уникальном сооружении. Кстати, ты знаешь, что означает слово нейтрино?
Нила оглянулась, позади, на них наседал грузовой "Мерседес".
- Нейтрон, электрон, позитрон... это знакомо со школы, помню даже, что такое спин... Нейтрино, наверное, это какая-то элементарная частица.
Они уже подъезжали к дому, оставался последний светофор.
- Да всё в мире элементарное. Увы, всё...
- Ты что-то после Петербурга стал много философствовать, - Нила заглянула в зеркало и поправила свои шелковистые волосы. - Все состоит из элементарных частиц, но это ведь ничуть не умаляет неповторимость этого мира, верно? Начала цвести наша липа, с ума можно сойти от таких ароматов... Нет, не все элементарно, есть вещи, - она потянула ноздрями воздух, - которые нельзя выразить словами.
- Приехали, будь добра, открой ворота, - он устал, и ему не хотелось вести ни к чему не обязывающие разговоры.
- Ты, как всегда, в своем репертуаре, - женщина порывисто открыла дверцу, и в машину хлынули дачные запахи. Она направилась к высокому забору и открыла калитку. Через мгновение разъехались и створки зеленых железных ворот, открывая вид на белый, с башенками и флигельками, двухэтажный домик, а перед ним - большую с флоксами, кустами рододендронов и роз клумбу. Справа от здания, почти до конька крыши, возвышалась старая, украшенная крошечными золотистыми цветами-фонариками, липа, которую уже вовсю обхаживали пчелы. Тем же эти труженицы занимались и в той части двора, которую буйно оккупировали заросли шиповника и жасмина.
Глава четвертая
Лагерь, куда после урагана в Жиганске Нуарба отправили досиживать, был давно переполнен и нуждался в реконструкции, Возможно, поэтому часть зеков, отсидевших больше половины срока и чьи уголовные статьи были не столь серьезные, решено было освободить досрочно.
С небольшим чемоданом и с достаточно солидной суммой денег (последние месяцы он работал вальщиком леса) Нуарб отправился в Москву. Причем, с твердым намерением завязать с прошлым и устроиться на какую-нибудь стройку, которых в Москве, судя по рассказам бывалых людей, не пересчитать.
Прибыв на Казанский вокзал, он позвонил своей знакомой Марии, жившей в районе Кунцево, на Партизанской улице. Телефон не отвечал, и он, подловив маршрутное такси, направился по адресу, который частенько снился ему в лагере. И куда он отправил немалое количество безответных писем.
Грезился небольшой домик, до окон занесенный снегом, синий дымок из трубы, заиндевелый густой кустарник, густо прилепившийся к задней части дома. В общем, мирная, спокойная обитель... Однако, ему ни разу не приснилась сама Мария, тридцатилетняя блонда с большими серыми глазами и с идеально симметричным лицом. Такие физиономии мелькают в рекламных роликах и гламурных журналах. Познакомился Нуарб с ней случайно. как-то после очередного рейда в чужую квартиру, ему нужно было какое-то убежище, где он мог бы временно перекантоваться и распихать по барыгам украденное. Зайдя однажды в магазин на Смоленской, он и прилепился к ней, после чего несколько месяцев кантовался в Кунцево. Иногда приезжала из Твери мать, и тогда Мария представляла Нуарба квартирантом, а сам Нуарб, дабы вбиться в доверие Василисе Николаевне, рисовался казанской сиротой, закинутым в Москву судьбой из русофобской Прибалтики.
Теперь ее домик весь утопал в диком винограде, а в палисаднике во всю цвели маки и флоксы. И вот среди этой красоты он увидел Марию с лейкой в руках. Она была в легком, выше колен цветастом халатике, волосы собраны пирожком на затылке перламутровой заколкой, которую он ей пять лет назад подарил. Между прочим, украденную в квартире довольно известной певички.
Женщина продолжала поливать цветы, а он, стоя у забора, наблюдал как вокруг Марии и ее лейки образовывается радуга, от которой невозможно оторвать взгляда.
- Хозяюшка! - Крикнул Нуарб. - Квартира, случайно, не сдается?
Мария не отрывая взгляда от душика лейки, отрицательно мотнула головой.
- А может, кто-то из ваших соседей сдает комнату?
Видимо, до слуха Марии донеслось что-то не совсем забытое, и она, подняв голову, взглянула на незваного гостя. "В такую жару - и в черной шляпе!", - подумала она, но тут же сообразила, что не шляпа привлекла ее внимание, а очень знакомые модуляции голоса. Щеки ее густо покраснели. Она поставила на землю лейку и, обходя кусты крыжовника и смородины, направилась к забору. Когда их взгляды встретились, сказала:
- Давненько ты, сизый голубок, не заглядывал в наши края... Наверное, опять по санаториям шастал?
"Санаториями" сам Нуарб называл места не столь отдаленные.