Аннотация: Просто рассказ.
Хотеть не вредно. Вредно не хотеть.
Храни нас Бог от исполнения желаний.
Однажды я проснулась в премерзком настроении. Утро выдалось ветреным и слякотным, лето досрочно кончилось, к тому же это был день моего рождения. Оказалась я в тот день в самой дурацкой командировке, какую только можно было придумать - начальник местной колонии пожелал облагородить интерьер своего коттеджа, пригласив для этой цели столичного дизайнера, то есть меня. Ничего не имею против сотрудников милиции вообще, но конкретно с этим мы как-то ... не поладили. Слишком уж разные у нас с ним были понятия - о благородстве, об интерьере, о столичных дизайнерах, и обо всем остальном тоже. Слава Богу, вчера это межеумочное мероприятие было закончено. Милицейский начальник остался доволен интерьером, и недоволен дизайнером - от столичного дизайнера он ожидал большего. Много большего...
В таком отвратном настроении тянет осознавать действительность и подводить жизненные итоги. Я осознала и подвела - лежу на скрипучей кровати в провонявшем окурками номере провинциальной гостиницы. Мне тридцать пять лет. У меня нет мужа, детей и собаки. Я все чаще сволочусь с заказчиками, строителями, начальством. Я все реже пишу картины.
В два часа дня я, наконец, уселась в вагон - замерзшая, голодная и злая. И тут же убедилась, что запас мерзостей у этой жизни неисчерпаем - на нижней полке моего купе уже возлежал... мужчина. Кажется, из бывших подопечных моего недавнего заказчика. На полке он явно не помещался, смотрел хмуро, и вообще ... не озонировал.
Следом за мной в купе втиснулись две тетки - кажется, мать и дочь. А может, безжалостная природа отштамповала их по единому затасканному стандарту - типоразмер "клизма сорокаведерная". Тетки вдавили меня в уголок и принялись ныть по поводу нижних полок, которых не досталось на их несчастную долю... и комментировать увиденное... и давать характеристики присутствующим. Короче, через десять минут я очутилась на верхней полке, прямо над головой мужика, который - вот же гад - на теток и носом не повел. Я всю жизнь боюсь ездить на верхней полке, даже в детстве никогда туда не лазила. Я боюсь высоты. Я боюсь оттуда упасть. И потом - мне тридцать пять лет, я не занимаюсь спортом, у меня вес восемьдесят килограммов, я одета в деловой костюм с прямой строгой юбкой... а этот гадский тип отнюдь не потрудился закрыть глаза, когда я карабкалась на эту гадскую верхнюю полку!
Я лежала на верхней полке, и размышляла над ущербностью собственного существования. Вот Лерочка, секретарша нашего босса, три раза замуж выходила - каждый раз все более счастливо. И пребывает в прекрасных отношениях со всеми своими мужьями, свекровями, любовниками - со всем белым светом. Так вот она всегда говорит: "Хотеть не вредно, вредно не хотеть!". Неужели я не хотела выйти замуж? Определенно, хотела! Наверное, я хотела как-нибудь так... недостаточно.
Поезд качнулся на повороте, я вцепилась в никелированный поручень обеими руками. Кажется, на нем остались вмятины от моих пальцев... На следующем повороте я пожелала - всеми силами своей души - мужа, сына, собаку. И чтобы дом - полная чаша. И не свалиться с верхней полки на жуткого мужика! И дать бы ему по башке за его за наглую ухмылочку! И как-нибудь дотерпеть до Москвы и не уписаться! Последнее желание я позднее сочла совершенно невыполнимым. Нельзя желать слишком многого... Я кое-как слезла с полки, и, решив животрепещущий вопрос, остаток пути простояла в коридоре.
На привокзальной площади толклась обычная толпа. Чуть впереди меня над толпой маячила белобрысая башка недавнего попутчика. Я уже стала прикидывать, что бы такого купить на ужин, когда по площади раскатилась звонкая трель милицейского свистка. И я едва успела увернуться от бегущего милиционера, вслед за которым шаркала драными тапками старуха в грязном бязевом переднике. Причитала, трясла жирными кулаками, грозилась сосисочным пальцем. И воняло от нее тоже сосисками... Я потом разобралась - старуха торговала сосисками возле выхода на перрон, и у нее кто-то ловко срезал висящую на пузе торбу с убогой выручкой. Бабка успела заметить кого-то высокого, белобрысого, позвала прикормленного перронного милиционера, и кинулась вслед за первой же попавшейся ей на глаза белобрысой башкой. А милиционер тут же оббил об эту башку свою любимую резиновую дубину. Я почему-то заорала - ненамного тише вокзального громкоговорителя. И уж, во всяком случае, гораздо громче бабки...
Я горячо отстаивала полную невиновность своего попутчика, и его непричастность к столь мелочному злодейству, и географическую невозможность нашего движения мимо сосисочной бабки. Проверив документы, обнаружив в кармане задержанного железнодорожный билет, не обнаружив нигде сосисочной торбы, милиционер крепко выразился в бабкин адрес, и отпустил нас на все четыре стороны. Буквально через пять минут я уже стояла на площади, слегка запыхавшись от слишком бурной речи. И пыталась кружевным батистовым платочком остановить кровь, льющуюся из рассеченной брови моего попутчика. Не знаю, сколько там крови вытекает из зарезанного поросенка - но из этого мужика, определенно, вытекло гораздо больше. Его звали Алексей Ирганцев. Он был на три года младше меня. У него вместо паспорта была какая-то жуткая справка. И ему очень, очень даже досталось по башке...
Таксисты шарахались от нас, как от чумных. Бросить на привокзальной площади несчастную жертву произвола было совершенно невозможно - к его разбитой физиономии цеплялся бы каждый мимо идущий страж порядка. Пришлось пообещать таксисту пятьдесят долларов, чтобы он завез домой Ирганцева, а потом вернул на эту же площадь меня - потому что без меня везти окровавленного амбала таксист не соглашался, а я жила в пяти минутах ходьбы от этой самой площади.
Я вошла в подъезд вместе с ним - чтобы уж сдать мужика с рук на руки, и больше ни о чем не волноваться. Не тут-то было! Он долго звонил в дверь, никто не открывал. Он нервничал, зачем-то объяснял мне, что дал телеграмму еще на той неделе. Что сообщил номер поезда, и время прибытия. Что письма, наверное, не доходили - а телеграмма ведь обязательно дошла... Потом соседка, которой, видно, надоел этот трезвон, высунула нос в перегороженную цепочкой дверную щель, чтобы злорадно поведать, что жена его выписала, и квартиру продала - сразу же, как он сел. А потом вообще уехала с другим мужиком - не доложив, куда. А сына завезла к бабке, в деревню. И пусть он больше не звонит, а то она, соседка, милицию вызовет! Мы вышли на улицу. Алексея слегка... потряхивало. То ли от ледяного, совсем не летнего ветра, то ли... Во всяком случае, оставлять его одного возле подъезда было нельзя. Пришлось добавить таксисту десятку - где-то тут недалеко жил его друг.
Сидящий на лавочке дедок окликнул Ирганцева, едва он вылез из машины. И рассказал со счастливой улыбкой хорошо пожившего маразматика - о том, что Петька, Алексея лучший друг, пошел в бандиты, и его недавно застрелили - не здесь, не в Москве, и жена ездила на опознание, и похоронила его прямо там, и уже справили сороковины... Накинув водиле еще десятку за беспокойство, кое-как запихав побледневшего до синевы Ирганцева на заднее сиденье такси, я повезла его к себе домой - а куда же его было девать? Не бросать же на улице, в самом деле...
Он очень долго мылся - больше часа из ванны не вылезал. А ужинать не смог - замирал с наколотым на вилку куском. Я полечила, как могла, его раны, и постелила ему на полу - в кресле он бы не поместился, а уступать любимый диван я была не намерена. Он уснул, и проснулся через пару часов, разбуженный собственным криком. Я принесла ему воды. Он снова уснул - во сне скрипел зубами, стонал и разговаривал. Я, кажется, дремала... и видела сны. Проснулась в сером сумраке рассвета. На полу. Плотно, словно в футляр, вложенная спиной в изгиб его тела. Он обнимал мой живот, и грел мои ступни, и теплое дыхание щекотало мою макушку. Моя правая грудь уютно уместилась в его левой ладони. Я шевельнулась - и жесткие руки разомкнулись, не пытаясь меня удержать... Я взобралась обратно на диван, завернулась поплотней в одеяло, и закусила губы, чтобы не расплакаться, как девчонка... Вот Лерочка не упустила бы момента, и проявила бы здоровую инициативу, и потом смотрела бы на этот мир незамутненным ясным взором... А мне почему-то совершенно не дается невыносимая легкость бытия.
Утром Алексей попросил меня съездить в деревню вместе с ним - повидать сына. Я согласилась. Мне лично было бы стыдно появиться на улице в таком ужасном виде. Поэтому на вокзал мы не поехали. Я пригнала со стоянки свою машину, и уже к обеду мы были на месте - в глубокой луже на околице деревни Плетюхи. Ирганцеву пришлось вылезти прямо в лужу, и хорошенько подтолкнуть мой "Жигуль". Я целых пять минут радовалась, что у меня дома стоит автоматическая стиральная машина - мне не придется отстирывать вручную все это навозно-глиняное безобразие. На шестой минуте я обнаружила во дворе нужного нам дома представительный официальный комитет - селянского дядьку при галстуке и в шляпе, даму в перманенте, и милиционера. Для бесед с чиновным собранием Ирганцев явно не годился - костюмчик и физиономия сильно подкачали. Но что же было делать - мы предстали пред строгим взором начальницы районного отдела народного образования. Взор этот истекал презрением, и рот кривился в брезгливой гримасе - чиновная дама едва держала себя в руках. Все было вопиюще возмутительно и недопустимо - Алексеева справка вместо паспорта, и забрызганная грязью одежда, и его расквашенная бровь, и заплывший глаз, и фиолетово-черный кровоподтек на опухшей щеке, и упрямо набыченная белобрысая башка.
Даме необходимо было изловить Константина Ирганцева, одиннадцати лет - негодного, шкодливого хулигана, у которого бабка месяц назад умерла, мать неизвестно куда уехала, отец отсидел в тюрьме, а сам он уже дважды сбегал из уютного, прекрасно оборудованного социального приюта, который районные власти заботливо устроили в здании бывшего следственного изолятора. Его необходимо было изловить, и снова водворить под надежный государственный присмотр - районный отдел народного образования решил именно так, и никаких других мнений просто быть не могло! "Такого отца надо лишить родительских прав! Вы только посмотрите на эту опухшую и перекошенную уголовную морду!!!" - с тем отбыла в недосягаемые выси районного Олимпа. Мы стояли понурившись, как провинившиеся школьники, и я лишь пожелала ей вслед самой опухнуть и перекоситься. Не вслух - даже перед собой было стыдно за такие злобные мысли...
Мальчишку мы нашли на чердаке соседнего дома - он откликнулся, как только Ирганцев его позвал. Пацана звали Котька.
Селянский дядька оказался председателем сельсовета, а милиционер - местным участковым. Они чесали затылки, ежились и вздыхали - как видно, дама проняла их до печенок. В мирном решении конфликта мужики очень сомневались - дама славилась непримиримой злобностью. Председатель сокрушался: "хоть бы вы были поженившись, а так - отец беспаспортный, да еще с битой мордой, а баба ему не жена, и пацану она вообще никто, раз он у ней в паспорте не записан...". "Как пить дать - упекёт пацана в детский дом." - подтверждал участковый. Котька подобрался ко мне поближе. Подергал за руку и предложил простейший, на его взгляд, выход - прямо сейчас нам в сельсовете пожениться. Чтобы мы стали мужем и женой, и записать Котьку в мой паспорт. По-моему, это было совершенно невозможно, и совершенно противозаконно, и вообще нереально - но они обтяпали это раньше, чем я успела захлопнуть отвалившуюся до колен челюсть...
За весь вечер Котька не отлип от меня ни на секунду. Терся о мои руки круглой белобрысой башкой, льнул и ластился, как котенок. Ирганцев на нас смотрел искоса, и видимо маялся. Ужинать снова не стал, и до утра просидел на крыльце.
Утром мы еще раз сходили в сельсовет, потом в школу за Котькиными документами, потом решили еще заехать в районо - сообщить жуткой даме, что у мальчика есть мать и отец в законно зарегистрированном браке, и ребенка не нужно отправлять в приют. Сельсоветовский председатель очень просил, чтобы мы поехали и обязательно сообщили, и чтобы дама закрыла Котькино дело - видно, ждал неприятностей с этой стороны. Мы обещали - и действительно поехали. День выдался жаркий. Солнце вспомнило о своих обязанностях и старательно наверстывало упущенное. После вчерашнего холода и дождя душно было, как в бане. Я просто обалдела, когда увидела, что госпожа начальница сидит в своем кабинете, наглухо запечатав все окна, и укутав голову пуховым оренбургским платком. Подойдя к столу, я обнаружила причину - дама украсилась огромным флюсом. Щеку разнесло, глаз заплыл, губа торчала дальше носа. Да и нос припух, и слегка съехал на сторону. При нашем появлении она отложила в сторону зеркало, и выслушала нас совершенно равнодушно. Одной рукой - второй держалась за щеку - достала с полки тощую папку, что-то там накарябала, кинула папку в стол. Вяло махнула ладошкой нам на прощание, и снова потянулась за зеркалом.
Всю обратную дорогу Алексей и Котька сидели на заднем сидении молча, тесно обнявшись. Кажется, им не нужно было говорить - достаточно было быть вместе. Я украдкой поглядывала на них в зеркальце заднего вида - и прощала себе весь тот ворох несусветных глупостей, который успела наворотить за последние три дня. Было уже темно, когда мы остановились в лесу. Сбегали за кустики - мальчики налево, девочки направо. Котька прибежал первым, и улегся на заднее сиденье, заявив, что очень хочет спать. Но спал неспокойно - шуршал, сопел, повизгивал и скулил. Я несколько раз удивленно оглядывалась, но от дороги отвлекаться было нельзя. Алексей, как сел на переднее сиденье, так и заснул каменно - ведь не спал всю прошлую ночь, да и предыдущую тоже...
Когда машина остановилась, они проснулись, и выбрались на пятачок возле подъезда - Алексей, Котька, а вслед за ним еще что-то... лохматое. Я удивленно воззрилась на странного пассажира. Лохматое повизгивало, демонстрировало виноватость, и усердно виляло хвостом. "Константин..." - в голосе Алексея послышались стальные нотки. Котька вздыхал, демонстрировал виноватость, но хвостом не вилял. Вместо этого он колупал асфальт носком драной кроссовки: "Мы, когда в лесу остановились... он сам в машину залез. Я пришел - он сидит, и так вот хвостом... Он потерялся, наверное... один, в лесу, ночью". Котька зашмыгал носом, пробивая на жалость. Хитрая псина прочуяла момент - и зарыдала в голос. Мне сейчас не хватало только соседей перебудить...
Моя однокомнатная квартира когда-то была просто кухней барского особняка в центре Москвы - зато у нее пятиметровые потолки и отдельный вход. Для меня одной здесь места вполне хватало. А для троих, даже четверых... Не знаю, как выглядит "дом - полная чаша", а про "полным-полна коробочка" я сразу вспомнила. На разговоры у нас уже не было времени. Быстренько поужинали и улеглись, превратив квартиру в сплошное спальное место. Псину пристроили в коридорчике перед дверью - мыть не было сил, а допустить в дом такую грязь я не могла... Проснулась я почему-то снова на полу. Ирганцев прилегал к моей спине идеально - как кресло космонавта...
Мы наспех позавтракали, и двинулись из дому - дел была куча! Соседка, Лидия Никаноровна, едва не выронила зубные протезы при виде нашего торжественного выхода - впереди грязное-лохматое, привязанное пояском от халата, следом Ирганцев со своей расписной физиономией, и я с Котькой.
-Де-еточка, это хто?... што?... - проблеяла соседка.
-Муж, сын и собака! - я просияла лучезарной улыбкой. Соседка тихо села мимо лавки...
Вечером мы с Котькой яростно сражались в пинг-понг на обеденном столе посреди комнаты, когда явился Ирганцев. Псина воспользовалась секундной заминкой, чтобы схватить шарик и юркнуть под диван. Через мгновение оттуда раздался хруст сладострастно разгрызаемой пластмассы. Котька кинулся отцу на шею, и принялся взахлеб рассказывать о том, что мы на рынке купили сладкий перец, и потом напихали в него рис и мясо, и перец сейчас тушится в духовке - в большой такой чугунной кастрюле - и скоро все будет готово, и будем кушать, и он теперь знает, где гастроном, и сам ходил туда за сметаной... А Ирганцев смотрел на меня поверх Котькиной головы - так подозрительно и хмуро, что мне стало не по себе.
За ужином мы обсуждали жизненные вопросы - говорили о школе, до которой осталось совсем ничего. А еще надо собрать все документы, и главное - съездить в детскую поликлинику, взять справку о том, какие Котьке делали прививки, а то заставят делать все по новой. И куда Котьке лучше пойти - в лицей, где преобладали гуманитарные науки, или в гимназию, где налегали на физику-математику? Или попытаться на будущий год поступить в английскую спецшколу - но тогда придется в этом году заниматься с репетиторами, потому что туда конкурс больше, чем в ВУЗ? А собаку мы назвали Бобом, потому что бобик он и есть! Ирганцев отвечал односложно, вяло расколупывал вилкой перчину, и после ужина строгим голосом отправил Котьку спать.
Так и повелось - мы втроем, с Котькой и Бобом, не расставались целыми днями. Утрясали Котькины школьные дела. Делали прививки Котьке и псу. Пару дней поболели и похандрили после прививок. Ходили ко мне на работу - я отпросилась в отпуск - где произвели фурор, тихую панику, и целый ворох самых невероятных сплетен. Почему-то все сразу твердо уверовали, что Котька мой родной сын, только вот никак не могли понять, где и почему я его прятала. Котьке такая мысль очень понравилась, и мы с ним битый час просидели на полу перед большим трюмо, выискивая в наших лицах какое-либо сходство. Боб принимал в вопросе деятельное участие, лизал нам уши, и просовывал между нашими сдвинутыми головами свой длинный нос.
Котька готов был ежедневно стирать купленные мною майки и шорты, а привезенную из деревни одежду не хотел надевать. И некоторые мои вопросы усердно замыливал - старался как-нибудь уйти от ответа, перескочить на другое... Очень скоро я поняла, что он избегает разговоров о матери, и ему причиняют боль воспоминания о прежней - до меня - жизни. Не скажу, что меня не мучило любопытство, но я поставила аккуратное нотабене на всяческих выяснениях. Нам с Котькой и Бобом вполне хватало сегодняшнего дня.
Ирганцев молчал, не спал, худел, и сейчас выглядел едва ли не хуже, чем тогда, когда я впервые увидела его. Он принес ко мне немного своих вещей - достаточно дорогих, не слишком новых, подобранных с небрежным спокойным вкусом. Ясно было - его дом где-то не здесь, не у нас. Он жил не с нами, хоть и являлся неизменно по вечерам, переночевать на полу перед моим диваном. Я ни о чем не расспрашивала Алексея. Лезть в его прежнюю жизнь не хотела. Кто знает, какие там можно было найти скелеты в шкафу? Нет уж - мне было и так хорошо. Вернее - было бы хорошо, если бы Ирганцев хоть немного потрудился сделать вид, что мы все - обычная дружная и любящая семья, со своими маленькими радостями и проблемами. Но я постоянно ловила на себе его испытующий, тревожный, настороженный взор. Иногда мне казалось, что он боится меня, что ему хочется прикрыть, защитить от меня Котьку. У меня было впечатление, что он как-то ... ходит вокруг меня кругами. Приглядывается, ловит каждое мое движение... никогда не смотрит в глаза. Мне стало страшно оставаться с ним. Впрочем, Котька и Боб не оставляли нас одних ни на минуту. По утрам я неизменно просыпалась на диване...
Первого сентября я устроила маленький праздник - испекла "наполеон", и приготовила любимые Котькины фаршированные перцы. А сметану купить забыла. Замоталась и забыла! Котька явился из гимназии в восьмом часу - у них была вторая смена. Исстрадавшийся без Котьки Боб заметался по комнате, не способной вынести такой ураган счастья без потерь и разрушений. Я сунула Котьке пакет и поводок - и отправила их за сметаной.
Ирганцева не было. Котька тоже что-то задерживался. В опустевшей квартире мне стало неуютно. Я послонялась по комнате, ища какого-нибудь беспорядка, требующего немедленного устранения. Беспорядка не обнаружилось. В своем бесцельном шатанье остановилась перед трюмо. Вспомнила, как мы сидели здесь с Котькой и Бобом, и как-то вдруг присочинила к этой компании Ирганцева, и чтобы он нес меня на руках, и признавался в любви, и целовал. А я, вся такая красивая, с небесно-голубыми глазами... Тут мой наглый здравый смысл заявил, что глаза у меня обыденно серые, и вообще, Котьке давно пора уже быть дома!
Еще за полквартала я услыхала истошный Бобкин лай. Он выл, рычал и хрипел, закатывая глаза, и рвался так, что чуть не вешался на поводке. Но к Котьке мне было ближе бежать... Мой сын с разбитым носом стоял в кружке местного пивнушечного отребья, и парочка двадцатилетних оболтусов шмонала его карманы, попутно отпуская ему ленивые оплеухи. А один держал его завернутые за спину руки, а потом взял грязной лапой за шею, и приподнял от земли...
Оказывается, я многого не знала о себе... Я дожила до тридцати пяти лет, и не знала, что могу почувствовать себя паровозом, медленно-медленно набирающим скорость, а потом все быстрее летящим с горы. Я не знала, что могу орать так, что у меня потом неделю не будет голоса. Не знала, как богат мой запас выражений, понятных каждому русскому человеку. Не знала, как разрушительно воздействие восьмидесяти килограммов чистейшей бабьей ярости, вооруженной крепкой отечественной туфлей.
А потом Боб все-таки сорвался с поводка, и принял в потасовке самое деятельное участие. Потом появился Ирганцев, но это был уже, так сказать, заключительный аккорд. После него прозвучала только одна заливистая милицейская трель, и состоялся вынос бренных останков. Домой мы попали ближе к двенадцати - после всех протоколов и объяснений. Всю обратную дорогу Ирганцев нес меня на руках, потому что, во-первых, я потеряла заветную туфлю, а во-вторых - так сладко было рыдать у него на плече... Котька трусил рядом, время от времени забегал вперед и оглядывался - не мог налюбоваться этой картиной. А Боб носился кругами, и, кажется, не прочь был повторить мероприятие - с того самого момента, когда, наконец, оборвался проклятый поводок.
Потом я наскоро вымыла Котьку. Потом мы поплескались под душем вместе с Ирганцевым. Потом я извела на семейство целый пузырек йода. Потом мы ели остывшие перцы - без сметаны. На "наполеон" нам сил уже не хватило. Пока я мыла посуду, Котька уснул на моем диване. А Ирганцев расстелил на полу свой и Котькин матрас, и накрыл их одной широкой простыней. И бросил в изголовье две подушки, и под мою засунул еще диванный валик - я люблю спать высоко.
Рано утром я рассматривала в ванной комнате свое отражение, хрипло хихикала и квохтала - на другие звуки мое горло не было способно. У меня на переносице багровела хорошая ссадина, а под обоими глазами синели сливы. Из комнаты приплелся озадаченный Ирганцев. Он почти не пострадал, если не считать распухших сбитых кулаков.
По его разумению, женщина должна была как-то не так реагировать на синяки на лице - и какие еще синяки! Ирганцев покрутился вокруг меня, потом осторожно сгреб в охапку, и отнес на постель. Попробовал покачать, чем вызвал новый приступ жуткого смеха. В конце концов, он испугался, и легонько потряс меня за плечи - где ему было знать обо мне "такой красивой, с небесно-голубыми глазами"? Я продолжала истерически хрюкать. Тогда он поплотней завернул меня в одеяло, принес из кухни пакет мороженых вишен, и, завернув его в полотенце, водрузил мне на голову. Смеяться я больше не могла - горло ужасно болело, и пресс, и вообще у меня ни на что уже не было сил. Я сбросила с головы подтаявшие вишни, зарылась поглубже в одеяло, и снова уснула.
Проснулась я от невероятной, неправдоподобной тишины. В квартире никого не было, я сразу это поняла. Ирганцева не было. И Котьки не было, и Боба. Они ушли, и оставили меня здесь - сумасшедшую, глупую тетку тридцати пяти лет, вообразившую, что у нее есть муж, сын, и собака. И дом - полная чаша, или хотя бы - полным-полна коробочка, ну и пусть!
Я лежала на полу, на широкой пустой постели, и тихо плакала, а потом пришел Ирганцев, и лег сзади, и вложил меня спиной в изгиб своего тела. Плотно, как в кресло космонавта. И обнял меня, и дышал мне в макушку, и тихо уговаривал:
-Ну что ты... ну, не плачь... не плачь... ну, что ты плачешь... я тебя люблю, и Котька любит. Я тебя и с синяками люблю, и Котька любит... ты красивая и с синяками... ну, не плачь. Синяки пройдут, ты еще красивее будешь... не плачь...
Я, наконец, выплакалась, и тихо спросила:
-А Котька где?
-Я его в школу отвез.
Я встревожилась:
-В школу? Он же весь в синяках!
-Да нет, ничего, не особо. Пацану в синяках быть не зазорно.
Я вздохнула, и опустила голову на подушку, постаравшись отвернуться от Ирганцева, потому что мне в синяках было еще как зазорно.
Ирганцев тихонько поцеловал меня в макушку:
-Ты из-за синяков плачешь?
-Нет... я думала, ты уехал. И Котьку забрал.
-И куда бы я от тебя уехал?
-Не знаю... к жене. Может, ты с женой помирился, откуда мне знать? Ты же не здесь живешь...
-А где я живу?
-Не знаю... Я ничего о тебе не знаю, Ирганцев! - я повернулась к нему, и приподнялась на локте, и как-то мне было не до синяков совсем - я хотела видеть его. И видеть, как он будет со мной говорить. А он лежал на своей плоской подушке, смотрел на меня снизу вверх - и ему тоже было совсем не до синяков. Они ему не мешали, взгляд он не прятал и не отводил. Он смотрел на меня - в его глазах отражалось именно то, без чего я больше жить не могла ...
Я быстро устала смотреть на него - у меня болели руки, и все остальное тоже болело. Я легла, и снова повернулась к Ирганцеву спиной. Он ловко подхватил и обнял меня всю. Мы как-то очень соответствовали друг другу всеми выпуклостями и впадинами своих тел. И мне не больно было вот так лежать, и не страшно, что он мне соврет - даже если я не буду на него смотреть.
-Что ж тебе про меня рассказать? Работаю в коммерческой фирме. Юристом...
-Юристом? - от изумления я снова приподнялась, и уставилась на Ирганцева. Он вздохнул, снова уложил меня на матрас, обнял поплотней:
-Да, юристом. Что тебя так удивляет?
Я хихикнула:
-По мне, так ты больше похож на вышибалу! Как вы шустро обошлись с моим паспортом?! Юрист, называется!
Ирганцев засмеялся за моей спиной. Я снова попыталась приподняться и посмотреть - я никогда не видела и не слышала, чтобы он смеялся. Но руки у него были просто железные. Впрочем, не очень-то и хотелось... Еще насмотрюсь...
-А что с паспортом? Юридическая процедура немного нарушена, но все абсолютно законно. В Москве бы, конечно, пришлось побегать... да еще и придется - прописка там, и прочее... А так ты получила все и сразу. Без никакой волокиты!
-Да меня чуть кондратий не хватил! - попробовала я возмутиться.
-Ну, не хватил же... - примирительно заметил Ирганцев.
У меня на языке вертелся еще один проклятый вопрос. И я не знала, как бы его так, помягче, сформулировать... Ирганцев, кажется, понял, и опередил, насмешливо осведомившись:
-А теперь тебе рассказать, за что меня посадили?
-Да, если можно... - облегченно выдохнула я.
-Что ж не можно? Человека я пристрелил. Даже, как позже выяснилось, двоих...
Тут уж Ирганцев не смог меня удержать - я вывернулась из-под его руки, и уставилась на него сумасшедшими глазами. У него губы кривились - глупо, беспомощно, виновато... Я облегченно выдохнула, и улеглась, пристроив голову на его груди:
-Ну и черт с ними... Значит так было надо. - Я обняла Ирганцева крепко, как только могла. Он что-то подозрительно засопел, но я не стала уточнять причину.
Потом он мне рассказал, что фирма послала его в командировку - для сопровождения большого груза дорогой электроники. Доставку делал солидный международный грузоперевозчик, но вокруг груза чувствовалась какая-то... возня... и фирма решила подстраховаться. Однако, юридические тонкости оказались не при деле - в смоленских лесах понадобились меткость глаза и твердость рук. Фуры прорвались, расшвыряв хлипкие легковушки тяжелыми тупыми носами, а Ирганцев на джипе не прорвался, и отстреливался вместе с шофером из кювета, из-за изодранных пулями джиповых колес. Отстрелялись - милиция прибыла на удивление быстро. Налетчики сбежали, оставив на дороге труп. Их никто не преследовал - и Ирганцев, и его шофер были ранены. Потом был тюремный госпиталь, и долгое разбирательство - кто кого, и имел ли право, и прочее... У нас защищаться почти так же опасно, как и нападать. В конце концов, Ирганцева отпустили почти через полгода. За отсутствием состава преступления.
На обратном пути он встретил меня, сосисочную бабку - в жизни больше не буду есть сосисок - и жесткую ментовскую дубину. Потом обнаружил пропажу жены и квартиры. Жена его была очень красива, и помнила, и думала всегда только об этом, и спешила воспользоваться... Потом друг детства Петя - сотрудник и коллега, принявший деятельное участие в налете, так сказать, с другой стороны. А Ирганцеву так хотелось надеяться, что он все-таки обознался... и он сразу кинулся выяснять. И выяснил - не обознался, и подстрелил друга Петю, а подельники его добили и выбросили - землицей присыпали в придорожной канаве, чтоб меньше возни.
Потом Котька, разом вдруг повзрослевший от предательства жизни... И все, чем еще можно было жить, все необъяснимым образом сосредоточилось на мне - на незнакомой и чужой женщине. Ирганцев торопливо расчищал завалы кораблекрушения, и каждый вечер возвращался, обмирая на моем пороге - а вдруг мне уже надоела эта игра? Я уже удовлетворила свои амбиции, показав всем мужа и сына? Вдруг я устану? Передумаю? Вдруг мне уже не нужны ни он, ни Котька? А Котька так ко мне привязался, и не выдержит очередного предательства...
А вчера он, наконец, понял, что не будет никакого предательства. Что Бог увидел и выполнил самое невероятное, несбыточное его желание...
Тут я снова начала хохотать. И рассказала ему все о желаниях - как мне ужасно хотелось дать ему по башке за его наглое разглядывание - и по башке он таки получил. И я чувствовала себя страшно виноватой, словно это я сама так жестоко избила его. И, как могла, замаливала и исправляла свою вину... А еще мне жутко хотелось мужа, детей и собаку, потому что я, должно быть, со страху сошла с ума на верхней полке. И про "полным-полну коробочку" я рассказала. И про то, что желала наробразовской даме перекоситься и опухнуть - потому что была сердита на нее. Из-за Ирганцева, из-за того, что она смотрела на него, как на грязь... И из-за ее тупой непробиваемой злобности. Я не люблю таких людей, и мне даже не было стыдно за свое нелепое жестокое желание. Ничуть! Ну, разве только немножко... А вчера я желала, чтобы Ирганцев носил меня на руках, и чтобы у меня были синие глаза. Добрый Бог и это желание немедленно исполнил - уж как мог... Так что - храни нас Бог от исполнения желаний!!!
Я потянулась рукой к ноющей переносице. Ирганцев перехватил мою ладонь, и осторожно поцеловал меня в кончик носа - очень объемного на данный момент носа, надо сказать. Он подул на мой нос, и задумчиво констатировал:
-Да-а... все исполнилось почти по полной программе. Упущен только один пункт.
-Какой? - удивилась я. - По мне, так исполнилось все - выше крыши!
-Не все! Ты хотела детей. А Котька - не дети. Он - ребенок. Один, и уже довольно большой....
И мы принялись доводить исполнение моих желаний до полного совершенства...